Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Он поцеловал сестру и уехал, улыбаясь; я ясно видела это из небольшой гостиной, где находилась.

Каролина тотчас позвала меня к себе. Должна сказать, что в то утро она была со мною как нельзя любезнее. Я опять видела в ней друга своего детства, и друга сердечного. Никогда не забуду поведения ее в тот день.

— Боже мой, что с вами случилось? — сказала она, подходя ко мне и беря за обе руки. — Как вы бледны! Не случилось ли какого несчастья с Жюно?

Когда я страдаю и дружеский голос жалеет меня, то слезы, удерживаемые горестью или, быть может, силою души, льются из моих глаз. Я могла отвечать принцессе только рыданиями и, не говоря ни слова, отдала ей письмо моего мужа.

— Боже мой! Что за мысли! — воскликнула она. — Кто знает, как примет это император?

— Вот этого и боюсь я! Но что пишет Жюно вам? Он, верно, писал вам?

— Я не получала от него ни слова об этом, — отвечала она очень просто, однако ж я не верила ей.

В эту минуту камердинер подал принцессе толстый пакет, на котором я узнала почерк Жюно. Каролина сказала правду. Господин Прево сначала заехал в Тюильри и оттуда уже приехал в Елисейский дворец. Но видя, что император едет туда, он справедливо почел приличным исполнить свое поручение, лишь когда принцесса будет свободна. Впрочем, в письме Жюно к ней было то же, что в моем, по крайней мере, в части, где он говорит о своих должностях.

— Но что же делать? — сказала я наконец.

— Послушайте, — отвечала принцесса, — явно, что император не в дурном настроении. Он смеялся, шутил во время своего посещения, довольно продолжительного. Если бы письмо Жюно рассердило его, он показал бы это и, верно, говорил бы мне об этом; но он не сказал мне о Жюно ни слова.

— Так что же делать? — повторила я.

— Просить у него аудиенции.

— Я и сама думала об этом. Но даст ли он мне аудиенцию?

— Вот где пробный камень! — сказала принцесса. — Если он даст вам аудиенцию, значит, он не сердит, если откажет…

— Неужели вы думаете, что он откажет? — спросила я, сжимая прелестные маленькие руки ее в своих.

— Нет! — отвечала она с убедительным выражением дружеского участия. — Нет, я не думаю… А если бы это случилось, положитесь на меня. Положитесь на императрицу-мать… Но что в голове у этого Жюно! Что за мысли!..

Я оставила ее успокоенная, хотя для этого не было пока никакого повода. Возвратившись домой, я тотчас написала дежурному камергеру, прося аудиенции у императора. Это было в полдень. Камергер отвечал мне в два часа, что император примет меня в тот же день вечером, в девять. Я подпрыгнула от радости. Аудиенция разрешена, и даже с такой скоростью, что это служило добрым знаком. Я тотчас велела позвать господина Прево; он явился в ту же минуту, потому что не ложился спать, желая прежде увидеть меня, хотя сделал только что шестьсот лье.

Я начала расспрашивать его о том, что полагала известным ему, но с первых слов поняла, что он не знает ничего. Герцог Абрантес получил эстафету, как получал он их каждую неделю, и на другой день Прево отправился из Лиссабона, взял почтовую испанскую лошадь, на которой спокойно, без тряски, на пятнадцатый день прискакал в Париж. Но привязанность Прево к своему генералу сделала его проницательным, и он заметил, что Жюно, отправляя его, был очень грустен.

— Когда герцог позвал меня в свой кабинет, — сказал Прево, — и отдавал депеши, он был бледен, так что мне самому стало больно от этого.

А мне каково было слышать это! Зная чрезвычайную чувствительность Жюно, я представляла себе его, одинокого, без истинных друзей, которые могли бы успокоить его и сказать слова, служащие бальзамом для сердца. У него там было много интриг, но ни одной дружеской связи.

Я провела весь день, собираясь с духом для вечернего свидания. Явно было, что император знал цель моего визита, и не одобрял его. Но что он станет говорить мне? Может быть, он увольнял Жюно, но сохранял дружбу к нему?! Если он вздумает… Но нет, это невозможно!

— Полноте, милый друг, смелее! — И дружеская рука сжала мою руку: господин Нарбонн стоял передо мной.

Я чуть ли не заплакала от умиления.

— Но каким образом вы здесь? — сказала я, поцеловав его. — Я думала, вы в Комбре.

В самом деле он и был в Комбре, когда я написала несколько слов и просила его к себе. В тот же день к вечеру он возвратился в Париж, но я уже поехала в Тюильри; он нашел у меня только аббата Жюно, которому я рассказала все дело и просила у него утешений. Аббат, зная о доверии моем к господину Нарбонну, рассказал ему о том, что случилось со мной. Нарбонн опрометью поскакал опередить меня в Тюильри. Он хотел увидеть меня и сказать несколько тех дружеских слов, которые так помогают в трудную минуту. Этот поступок господина Нарбонна навсегда остался самым глубоким воспоминанием в моей любви к нему.

Я попросила его сесть в мою карету и в двух словах объяснила ему мое положение. Он подтвердил, что император не чувствует гнева против Жюно, если так скоро дает аудиенцию. Он прибавил несколько слов о том, как я должна поступить. Между тем дворцовые часы пробили три четверти девятого, и я вышла из кареты, зная, что император соблюдает большую точность в назначении времени, если только ему не мешают смотры или заседания Государственного совета.

Этот разговор с Наполеоном есть великое событие моей жизни. Он тем значительнее, что последствия его были чрезвычайно важны для Жюно, жизнь которого лишалась той лучезарности, какая освещала ее до этого времени. Счастье его зависело от счастья того обольстительного человека, посланного Провидением, который располагал нашими судьбами, как волшебник людьми, покорными его палочке волшебной. Этот день запечатлен в моей памяти, и после я часто припоминала все слова, все жесты удивительного человека, который всегда властвовал над нами и заставлял нас следовать за собою.

В дежурной гостиной, где размещались адъютанты и гражданские чиновники императорского двора, я спросила у первого, кто попался мне навстречу, один ли император; мне отвечали утвердительно. Я села в большие красные кресла подле камина и там, погрузившись в размышления, предалась глубокой задумчивости, которую еще увеличивала темнота этой обширной комнаты, едва освещенной несколькими восковыми свечами. Так оставалась я еще какое-то время, когда вполголоса произнесенное имя мое заставило меня поднять голову; я увидела перед собой Дюрока.

— Неужели все еще сердитесь? — сказал он улыбаясь.

Я уже забыла ссору нашу за несколько дней перед тем и, протягивая к нему руку, спросила, за что мне сердиться.

— Прекрасно! — продолжал он в том же тоне и потом прибавил гораздо серьезнее: — Тем лучше. Вы должны теперь забыть все, кроме разговора, к которому готовитесь.

— Боже мой! — вскричала я. — Чего же мне бояться?

— Я и не думаю, чтобы для этого была причина. Впрочем, император не говорил мне о письме, полученном им от Жюно. Но я боюсь, судя по письму вашего мужа ко мне, не написал ли он императору чего-нибудь, за что можно рассердиться. Однако не тревожьтесь наперед и старайтесь владеть собой. Вы знаете, что от этого может зависеть успех вашего разговора. Думаете ли вы, что Жюно и в самом деле готов отказаться от всех своих должностей?

— Не сомневаюсь в этом нисколько!

— Ну что за человек! Боже мой, что за человек!..

Дюрок прохаживался перед камином и хмурил брови. Преданный друг, он страдал, чувствуя неосторожность своего военного брата, слава и почести которого не смущали его, потому что он не был завистлив. Видно было, что он беспокоится, и не без причины. Можно судить, с каким вниманием следила я за каждым его движением! Для нас, тех, кто знал отношения Дюрока с императором, он был отчасти зеркалом его. В эту минуту часы пробили половину десятого.

— Уверены ли вы, что императору докладывали о вас? — спросил он меня тихо.

Я сделала знак, что да. Император уже звонил, и меня ввели к нему.

Это мое свидание с императором наедине было, наверно, уже двадцатое; но никогда не испытывала я такого волнения. Ноги мои дрожали, зрение помрачилось, мне точно было дурно. Дело касалось судьбы Жюно, судьбы моих детей.