Генерал Багратион. Жизнь и война - Евгений Анисимов

За выдающийся воинский успех на Дунае Кутузов получил графское достоинство Российской империи — и более ничего. Думаю, что если бы таких успехов достиг любимый императором Каменский 2-й, то быть бы ему фельдмаршалом и кавалером Георгия 1-го класса. Да и позже Кутузов раздражал государя своей медлительностью. Переговоры Кутузова с кяхья-беем (заместителем великого визиря) М. Галибом-эфенди были перенесены в гостеприимный Бухарест и тянулись до лета 1812 года. Договаривающиеся стороны пили шербет, бесконечно согласовывали условия мира, много отдыхали. Кутузов завел на старости лет бурный роман с 14-летней замужней валашкой.

Этот роман раздражал его подчиненных, называвших своего главнокомандующего «пьянствующим, беспутным стариком… преступным и грешным»9. В марте 1812 года Россия пытаюсь припугнуть султана тем, что русский и французский императоры могут помириться и начнут делить Османскую империю, но дело не двигалось. Александр, стремившийся освободиться от турецкой войны, обещал Кутузову «вечную славу», если тот заключит мир. В апреле терпение государя лопнуло. Он решил заменить «ленивого» Кутузова адмиралом П. В. Чичаговым, чтобы ускорить заключение мира с турками на любых условиях, — война с Наполеоном должна была разразиться буквально в ближайшие недели. Но не таков был Кутузов, чтобы отдать другому лавры победителя. 5мая он подписал с турецкой делегацией предварительные условия мира. 6 мая в Бухарест прибыл Чичагов, и пока он принимал дела у Кутузова, тот 16 мая как «главный уполномоченный» подписал долгожданный мирный договор, так огорчивший Наполеона.

Для членов Чрезвычайного комитета, знавших суть описанного выше, мир с турками был победой Кутузова. Кроме того, летом 1812 года имя Кутузова, деятельно занимавшегося формированием ополчения в Петербурге, было у всех на устах. Его воспринимали как заслуженного воина, патриота. Все это позволило Чрезвычайному комитету назвать его единственным кандидатом на пост главнокомандующего.

Известно, что Александр был плохого мнения о Кутузове, имя которого ассоциировалось у него с печальным для русской армии Аустерлицем. Были и другие причины нелюбви императора к Кутузову. Но в тот момент Александр преодолел свою антипатию и, идя навстречу общественному мнению, согласился с решением Чрезвычайного комитета, в котором были указаны важнейшие причины выбора Кутузова: «Рассуждая, что назначение общего главнокомандующего армиями должно быть основано, во-первых, на известных опытах в военном искусстве, отличных талантах, на доверии общем, а равно и на самом старшинстве, посему единогласно убеждаются предложить к сему избранию генерала от инфантерии князя Кутузова»10. 8 августа царь утвердил Кутузова на посту главнокомандующего всеми армиями. В рескрипте на имя Кутузова Александр писал, что «настоящее положение военных обстоятельств наших действующих армий хотя и предшествуемо было начальными успехами, но последствия оных не открывают мне той быстрой деятельности, с каковою бы надлежало действовать на поражение неприятеля». Исходя из этого, государь решил назначить единого главнокомандующего, «которого избрание, сверх воинских дарований, основывалось бы и на самом старшинстве». Обращаясь к Кутузову, Александр писал: «Известные военные достоинства ваши, любовь к отечеству и неоднократные опыты отличных подвигов приобретают вам истинное право на сию мою доверенность»11.

На самом деле решение императора было вынужденным, не отвечало его истинным желаниям. Александр писал сестре Екатерине Павловне 18 сентября, что ни Барклай, ни Багратион, ни Кутузов не годятся в главнокомандующие обеими армиями. По словам Александра, ему предлагали в командующие генерала Петра Палена, но он был замешан в заговор против Павла и к тому же не имел боевой практики. Вернувшись в Петербург, пишет Александр, «я увидел, что решительно все были за назначение главнокомандующим старика Кутузова, это было общее желание. Зная этого человека, я вначале противился его назначению, но когда Ростопчин письмом от 5-го августа сообщил мне, что вся Москва желает, чтобы Кутузов командовал армией, находя, что Барклай и Багратион оба неспособны на это, а тем временем и когда, как нарочно, Барклай наделал под Смоленском ряд глупостей, мне оставалось только уступить единодушному желанию, и я назначил Кутузова. Я и теперь думаю, что при тех обстоятельствах, в каких мы находились, из трех генералов, одинаково неспособных для роли главнокомандующего, я должен был остановить свой выбор на том, на кого указывал общий глас»12.

Сам Барклай получил подписанный в день назначения Кутузова, то есть 8 августа, рескрипт следующего содержания: «Михаил Богданович! Разные важные неудобства, происшедшие после соединения двух армий (эвфемизм свары двух военачальников. — Е. А.), возлагают на меня необходимую обязанность назначить одного над всеми оными главного начальника. Я избрал для сего генерала от инфантерии князя Кутузова, которому и подчиняю все четыре армии. Вследствие чего предписываю вам со вверенною вам 1-ю армиею состоять в точной его команде». И под конец в утешение оскорбленному самолюбию Михаила Богдановича: «Я уверен, что любовь к Отечеству и усердие к службе откроют вам и при сем случае путь к новым заслугам, которые мне весьма приятно будет отличать подлежащими наградами. Пребываю вам благосклонный Александр». Точно такой же (лишь с заменой обращения) рескрипт получили Багратион, а также Тормасов и Чичагов".

Назначение Кутузова сразу отодвигало на второй план и Барклая, и Багратиона. Реакция обоих известна. Барклай был обижен. 16 августа он писал жене, что подчиняется судьбе и что время покажет, правильный ли выбор сделал император, хотя назначение Кутузова необходимо, «так как сам император лично не командует всеми армиями… Что касается меня, то патриотизм исключает всякое чувство оскорбления». Получив рескрипт царя, Барклай писал в рапорте-ответе от 16 августа: «Я знаю свои обязанности и буду исполнять их добросовестно». Его волновало другое — как быть с обязанностями военного министра, которые он продолжал исполнять. Барклай благородно развязывал руки императору. Полагая, что только благосклонность и доверие к нему мешают государю передать эту должность кому-нибудь другому, он писал: «Умоляю вас, государь, не обращать на меня внимание, дабы ни один миг не потерпела от того польза службы». Император, вероятно, с облегчением вздохнул и, получив рапорт Барклая, освободил его от обязанностей военного министра14. Но сам Барклай, прочтя этот рескрипт от 24 августа, был страшно оскорблен — он, вероятно, не думал, что царь, раньше ему полностью доверявший, столь легко с ним расстанется. Он написал императору в тот же день отчаянное письмо: «Государь! После того, как вы соблаговолили назначить меня на должность, которую я занимаю до настоящего времени, я вам предсказывал, что клевета и интриги успеют лишить меня доверия моего монарха». Оказалось, что не столько в целом объективная оценка относительных неуспехов армии, данная императором в рескриптах Кутузову и главнокомандующим всеми тремя армиями, сколько «сладенькая» концовка с обещанием наград на будущее больше всего оскорбила Барклая: «Я ожидал этого (то есть клеветы и интриги, лишавшей его доверия императора. — Е. А.), потому что такой результат совершенно естественно вытекает из порядка вещей. Но мне было трудно представить себе, что я кончу тем, что навлеку на себя даже немилость и пренебрежение, с которым со мной обращаются! Совесть моя говорит мне, что я не заслуживаю этого. Рескрипт, который Вашему величеству угодно было дать мне от 8 августа, рескрипт князю Кутузову и обращение здесь со мною служат очевидными тому доказательствами. В первом из этих рескриптов я настолько несчастлив, что причислен к продажным и презренным людям, которых можно побудить к исполнению их обязанностей лишь призрачной надеждой наград, во втором же рескрипте операции армии подвергнуты порицанию. Последствия событий покажут, заслуживают ли они осуждения, поэтому я не хочу оправдывать перед вами, государь, эти операции. К тому же здесь обращаются со мной так, как будто бы мой приговор подписан. Не ожидая моего согласия, отбирают чиновников, мне подчиненных…»15 В конце письма Барклай попросил об отставке. Ничего подобного ни раньше, ни позже этот хладнокровный и воспитанный человек себе не позволял. Впрочем, другим показалось, что Барклай воспринял удар стоически. «Барклай — образец субординации, — писал Ростопчин, — молча перенес уничижение, скрыл свою скорбь и продолжал служить с прежним усердием».