Девчата. Полное собрание сочинений - Борис Васильевич Бедный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Главное и отличительное свойство всех прежних моих жилищ сводилось к тому, что помещение там было одно, а равноправных обитателей несколько человек, а то даже более десятка человек, как в армейской казарме. А теперь вот жилая моя дробь перевернулась, знаменатель стал числителем, и расщедрившаяся наконец-то судьба отвалила мне одному-единственному отдельную двухкомнатную квартиру с кухней и совершенно ненужной кладовкой, куда мне пока что и положить-то нечего, разве что пустой чемодан.
Машинально я прикинул, что в новых моих апартаментах, если мерить тесными студенческими нормами, можно разместить человек десять, а то и все двенадцать. Выходит, жизнь моя стала вдруг богаче и привольней недавней студенческой жизни в добрый десяток раз.
С непривычки к такому раздолью я даже оробел малость, обходя обширные свои владения, – это наглядное свидетельство тех крупных перемен, которые приключились в моей жизни. И тогда же я понял – не умом, а всем своим свежеиспеченным инженерским существом, – что вступаю в совершенно новую полосу жизни, где все, начиная с жилья, будет теперь совсем не так, как было у меня до сих пор…
К приезду моему явно готовились: пол был не только чисто вымыт, но и выскоблен до восковой желтизны, чьи-то заботливые руки расставили мебель. В квартире было: два стола – маленький письменный, почти ученический, и большой обеденный, бельевой шкаф, две тумбочки, кровать под марлевым пологом, чтобы не загрызла меня свирепая мошкара, два стула, пяток разнокалиберных табуреток. На тумбочке у изголовья кровати стояла настольная лампа, бронзовая, неподъемная, эпохи перерасхода цветных металлов. И хотя на всех вещах на самых видных местах красовались овальные жестяные бирки, означающие, что все это имущество заприходовано и числится на балансе запани, у меня проклюнулось такое праздничное чувство, будто из скудного своего студенчества я прямехонько шагнул чуть ли не в заправские миллионеры.
Больше всего я был тогда озабочен тем, чтобы скрыть от Кувалдина свое смятение при виде умопомрачительной этой роскоши, граничащей по тогдашним моим понятиям с расточительством.
– Не много ли для одного? – скромно спросил я, обводя рукой жилищные свои просторы.
– А семья? Иль еще не женаты? – догадался Кувалдин.
– Не успел еще. Знаете, не пришлось как-то… – смущенно пробормотал я, впервые в жизни чувствуя себя виноватым, что дожил до двадцати семи лет, а до сих пор не обзавелся семьей.
Кувалдин подозрительно покосился на меня и перевел глаза на тощий мой чемодан. Похоже, ему просто трудно было представить человека холостым в моем возрасте. Мне почудилось: он даже заподозрил, не бегаю ли уж я от алиментов. Но он тут же отбросил это низкое подозрение, недостойное дипломированного адресата, и утешил меня:
– Ничего, дело это поправимое. Невест у нас на запани хоть пруд пруди: и беленькие, и черненькие, и шатенистые. На любой вкус!
О неведомых мне местных невестах он сказал так, будто и они тоже были загодя приготовлены для меня и теперь поджидали женишка где-нибудь на складе запани, между тросами и канатами, перенумерованные и чуть ли не снабженные инвентарными бирками. Вот только Кувалдин не знал, кажется, куда именно полагается навешивать бирки невестам: на шеи или на пятки.
Узнав о затяжном моем холостячестве, Кувалдин, сдается, совсем во мне разочаровался. По всему видать, ему еще обидней стало, что такой вот легковесный человек потеснил его тут на работе…
С неожиданной для меня прозорливостью Кувалдин понял мое состояние и сказал хмуро, по привычке своей глядя мне в плечо:
– Вы вот что… Ну, это самое, не думайте там… Ну какой из меня начальник? Курам на смех! Я спал и во сне видел, чтоб меня поскорей скинули… освободили то есть, ежели по-культурному. Так что не сомневайтесь и ничего такого не думайте. Зла на вас я не держу, даже наоборот. И работать вам тут привольней будет, чем мне.
– Это почему же? – полюбопытствовал я, думая, что Кувалдин намекает на высшее мое образование.
Но он не ответил на мой вопрос, а сам спросил:
– У вас тут поблизости родичей, случайно, нету?
– Да вроде бы нет, а что?
– Повезло вам! – с откровенной завистью выпалил Кувалдин и уважительно посмотрел на меня. – Как Филипп Иваныч занемог и меня временно назначили его замещать, так я сразу же и взвыл: ни днем ни ночью покоя нету.
– Работы много? – участливо подсказал я.
– Кабы работа! Там трудность прямая, вся насквозь видная. Мы тут для того и сидим, чтоб ее преодолевать, за то и зарплату получаем. А вот чего я никак не ожидал: родичи меня допекли, будь они трижды неладные!
– Родичи? – опешил я, припоминая, что в институте нам талдычили о борьбе с паводками и ледоходами, о конструктивных несовершенствах сплоточных машин, о текучести рабочей силы, о перебоях в снабжении горючим, такелажем и запасными частями, а вот о такой потаенной опасности, как родичи, меня никто и никогда еще не предупреждал.
– Они самые, – мрачно подтвердил Кувалдин. – Я сам местный, и женка моя тоже местная. Тут в поселках да в деревнях вокруг проживает уйма наших сродственников: и дядья, и тетки, и двоюродные братья, и троюродные сестры – полный ассортимент. Без электронной машины всех и не сосчитать! Ну и насели они на меня, как я начальником запани заделался. Так и лезут день-деньской, и в конторе, и на запани продыху нет. Вечером домой придешь, и там уже сидит шуряк или крестный, весь на тебя нацеленный. Прямо как волка обложили, шагу ступить некуда, хоть ложись да помирай!
– А чего ж это они? – поинтересовался я. – Работенку себе непыльную выпрашивают?
– Работенку?! Кабы работенку, так и уважить не грех. Нет, насчет работы они не шибко убивались. Все боле норовили урвать на даровщинку кусок послаще: то лесу дай избушку подлатать, и не кругляка, а бруса первосортного, то аванс пожирней, то досок обрезных со шпалорезки, то катер буксирный им выдели – на рынок в райцентр смотаться, то завозню такелажную – сено с того берега привезти, то обменяй им в подсобном хозяйстве паршивую телку на нашу холмогорочку. Стекло клянчат, гвозди, олифу…
И такие дальние объявились, каких сроду не слыхано было. И чем отдаленней
