Немой набат. 2018-2020 - Анатолий Самуилович Салуцкий

дня не уронила ни слезинки. Стенаний не было, мыслей – тем более. Они стали одолевать ночью, когда она пошла в кабинет Виктора и полуприлегла на маленький диванчик. Её не тревожили ни мучительные раздумья о том, как жить дальше, как в одиночку растить сына, где и как работать, проза жизни не напоминала о себе, уместившись в примитивную формулу бытия – теперь ей предстоит коптить небо и только. Кончен бал. Жизнь резко сыграла на понижение, превратив Веру в «пожилую девушку» – это странное понятие само родилось в её сознании. Теперь хуже будет всё чаще. Как пишут прегаденькие фейсбучники – коверкальщики языка, которые вызывали у неё дрожь омерзения, теперь ей тоже «фсё равно». С ранних безотцовских лет она не боялась жизни, принимая её такой, какая она есть. Изводила, противно копошилась в душе тревога не за себя и даже не за Ярика – вырастет, найдёт свой путь, куда ему деться? – не за наличные условия жизни, а за судьбу их с Виктором мечтаний. Рука об руку, вдвоём им всё было нипочём, любые преграды готовы были преодолеть – необоримая сила. Она считала его своим защитником от любых бурь века. Он был для неё словно становой хребет.

И вот закатилась звезда. Покинул он земную юдоль.

Мир стал бессолнечным, скучным и тусклым. Тропинки счастья на дорожной карте будущего стёрты.

Здесь, в этом уютном кабинетике, не зная устали, они столько раз в высоколобых беседах согревали души совместной верой в грядущие радости, разумея, конечно, не денежные благости и не политические перемены, а свободу от тягостных дум о завтрашних днях – опять-таки не своих и не меркантильных, а всеобщих и судьбоносных. Понимание того, что она не будет одиноко брошена в беспощадные водовороты жизни, жило где-то в глубинах сознания. И это позволяло не бродить, спотыкаясь, по руинам своего бывшего счастья, отмежеваться от воспоминаний и личных горестей. Давило другое. Душа её теперь беззащитна не только перед духовными мерзостями, но, что ещё страшнее, перед всевозможными вирусами, способными измотать, обессилить, а потом и вовсе взять душу в полон, прибрать её к чужим рукам.

Чувство душевной беззащитности было опустошающим. Потеря любимого мужа, с которым она сроднилась не только в эмоциональном и бытовом, но и высоком духовном смысле, означала, казалось Вере, нечто большее, чем бездонное личное горе. Недолго они набылись вместе. Склонная к вселенским обобщениям, она считала, что внезапная гибель Виктора, его неспетая песня, была слишком несправедливой, а потому судьбоносной. Получалось, по её расчётам, что Донцов был из высокочтимого разряда преждевременных людей, гостем из будущего. Не хватило ему жизненного времени, чтобы исполнить заветное. Это чувство не сохой царапало её ум и сердце, а глубоко вспахивало их плугом, заставляя думать о главном. На великом распутье, на самом-самом раздорожье он покинул её – и для кого же расчистил место в истории? Для других защитников или для погубителей? «И погиб-то не у пристани, а в пути», – вспомнила она о неистребимом образе дороги в русской классической литературе, чему учили в институте?

Жуткое предчувствие каких-то всеобщих бед слишком сжимало сердце. И когда она пыталась заглянуть за пределы нынешнего перевалочно-перестроечного времени, что они частенько делали с Виктором, осмыслить, с каких сторон могут налететь ненастья-несчастья, то теперь, когда безвозвратно настало для него время последнего отдыха, её мысли опять и опять упирались в беззащитность того образа жизни, который составляет смысл её существования. В душе вздымался мрак, она словно блуждала в умственных потёмках, духовное недомогание нарастало. В сознании – невнятица, путалось сущее и должное. А сквозь этот путаный туман неопределённости проглядывал неясный призрак Подлевского, за которым угадывался активизм и других людей его убеждений, – с ними, по её мнению, популяцией подонков, с этой слизью Вера интуитивно связывала удушающий смог, способный окутать Россию.

Физически она была полна сил, но чувствовала себя обречённой на медленную духовную смерть. Ощущала себя бесприютной птицей, которую согнали с гнезда. «Не дело между бабами счастливую искать», – случайно, не по ходу мыслей, но кстати вспомнила она Некрасова.

Прошлые обстоятельства жизни были исчерпаны. Ею овладело скитское смирение.

Через день, снова позвонив «телохранителю Вове», которого называла теперь Владимиром Васильевичем, она попросила машину, чтобы съездить в Малояролавец. Встреча с осиротевшими родителями Донцова вышла тяжёлой. Влас Тимофеевич только и бормотал о том, что Витёк успел посадить свою яблоню, ничего другого, обезумев от горя, вымолвить не мог. А Нина Никитична вспомнила, как после слова «ждём» закашлялась, поперхнулась перед словом «не дождёмся». Вот они, знамения Божьи.

Потом, сидя на Витюшином кресле, она долго копалась в своём смартфоне, отсеивая тех, кому звонить уже не хотелось. И наткнулась на незнакомый номер. Только по сопоставлению дат вычислила адресат: это было в тот замечательный семейный день любви под выбежавшей из приокских лесов размашистой берёзой; Витюша забыл свой мобильник в Поворотихе и по её смартфону звонил профессору из Курчатника и его супруге, замечательным людям, с которыми он обязательно должен был познакомить Веру.

Она набрала номер и, услышав женский голос, сказала:

– Здравствуйте, это звонит вдова Виктора Донцова.

Ответом было очень долгое молчание. Потом она услышала мужской голос:

– Мы очень не хотели бы терять с вами связь. Когда позволят обстоятельства, позвоните нам, мы будем терпеливо ждать. Очень ждать.

Как ни удивительно, почти такие же слова она слышала по телефону от мамы, когда отказалась от её помощи в конторских хлопотах. Мама не плакала, не рыдала, не стенала, хотя говорила безжизненным деревянным голосом. И тоже сказала: жду, как только сочтёшь возможным.

Вера, предпочитавшая в полузабвении отлёживаться дома, выбралась на Полянку почти через неделю. Они выпили с мамой за упокой Виктора, и Катерина без слёз, даже со странным спокойствием произнесла загадочную фразу:

– Я знала, что так будет.

– Что ты знала?

– В нашем роду свои скорби – все мужья уходят не своей смертью. Мамин муж, мой отец, погиб при корабельном взрыве. Мой муж, твой отец, спасая нас с тобой, из этого окна кинулся. Твой муж разбился в автокатастрофе. Такова наша семейная бабская участь. Я знала, ждала и… готовилась. Хорошо, что у тебя сын, может, прервётся это проклятье? Не знаю, за что оно нам выпало? Может, за мамой или отцом какой грех числился? Времена были тёмные, в том сумраке родословная наша потерялась.

После второй рюмки они всё же всплакнули, и мама, закалённая давней бедой, посоветовала:

– Ты в Поворотихе держись. Не раскисай, но и оттай немного. Сейчас-то ты окоченевшая, заледенелая. Я тебя понимаю, ты сейчас