Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

Николай протянул телеграммы Рузскому. Тот молча их забрал и отправился с генералами в свой поезд. Фредерикс же пошел в соседний вагон, где известий с нетерпением ждали офицеры и генералы свиты.

«Во время приема Государем графа Фредерикса, — вспоминал Воейков, — лица государственной свиты собрались в моем купе свитского вагона и высказывали крайнее опасение за то влияние, которое может Рузский оказать на Государя своими докладами с глазу на глаз. Общее о нем мнение было самое отрицательное, и большинство присутствовавших высказывалось в том смысле, что совершенно недопустимо принятия Его Величеством какого бы то ни было решения на основании докладов «лисы» (как звали Рузского)»[2265].

Фредерикс остановился в коридоре у дверей купе и, как записал Мордвинов, «почти обыкновенным голосом по-французски сказал:

— Savez vous, l’Empereur a abdique.

Слова эти заставили нас всех вскочить… Я лично мог предположить все что угодно, но отречение от престола столь внезапное, ничем пока не вызванное, не задуманное только, а уже исполненное, показалось столь кричащей несообразностью, что в словах преклонного старика Фредерикса в первое мгновение почудилось или старческое слабоумие, или явная путаница.

— Как, когда, что такое, да почему? — послышались возбужденные вопросы.

Граф Фредерикс на всю эту бурю восклицаний, пожимая сам недоуменно плечами, ответил только:

— Государь получил телеграммы от главнокомандующих… И сказал, что раз войска этого хотят, то не хочет никому мешать.

— Какие войска хотят? Что такое? Ну а вы что же, граф, что вы-то ответили Его Величеству на это?

Опять безнадежное пожимание плечами:

— Что я мог изменить. Государь сказал, что он решил это уже раньше и долго об этом думал.

— Не может этого быть, ведь у нас война! Отречься так внезапно, здесь в вагоне, и перед кем и отчего, да верно ли это, нет ли тут какого-либо недоразумения, граф? — посыпались снова возбужденные возражения со всех сторон, смешанные и у меня с надеждой на путаницу и на возможность еще отсрочить только что принятое решение»[2266]. Но Фредерикс рассказал и о беседе с генералами, и о переданных Рузскому телеграммах. Свита уже была в курсе предполагавшегося вояжа в Псков Гучкова и Шульгина, и возникла мысль попытаться хотя бы до их приезда задержать отправление телеграмм царя Родзянко и Алексееву. К Николаю направился Воейков.

«Я побежал в вагон Государя, без доклада вошел в его отделение и спросил:

— Неужели верно то, что говорит граф, что Ваше Величество подписали отречение? И где оно?

На это Государь ответил мне, передавая лежавшую у него на столе пачку телеграмм:

— Что мне оставалось делать, когда все мне изменили? Первый Ни-колаша… Читайте.

Я понял, что Государь был очень взволнован, раз он в разговоре со мной так назвал великого князя Николая Николаевича. На мой вторичный вопрос: «Где же отречение?» — Государь сказал, что отдал его Рузскому для отправки Алексееву, на что я доложил Государю, что, на мой взгляд, никакое окончательное решение принято быть не может, пока он не выслушает находившихся в пути Гучкова и Шульгина. Государь согласился потребовать свое отречение обратно у Рузского»[2267]. Николай уже знал, что с Воейковым Рузский разговаривать не будет, поэтому распорядился, чтобы к главкому пошел Нарышкин.

Мордвинов подчеркивал, что лица свиты напутствовали «Нарышкина, которому было поручено отобрать телеграммы, чтобы он ни на какие доводы Рузского не соглашался и, если бы телеграммы начали уже передавать, то снял бы их немедленно с аппарата.

Нарышкин отправился и скоро вернулся с пустыми руками. Он сообщил, что одну телеграмму, Родзянке, хотя и начали уже отправлять, но начальник телеграфа обещал попытаться ее задержать, а другую — в Ставку — не отправлять, но что Рузский их ему все же не отдал и сам пошел к Государю, чтобы испросить разрешение удержать эти телеграммы у себя, и обещал их не отправлять до приезда Гучкова и Шульгина. Уходя от Его Величества, Рузский сказал скороходам, чтобы прибывающих депутатов направили предварительно к нему, а затем уже допустили их до приема Государем. Это обстоятельство взволновало нас необычайно; в желании Рузского настоять на отречении и не выпускать это дело из своих рук не было уже сомнений»[2268]. Вариант Рузского, которым он поделится с великим князем Андреем Владимировичем в июне 1917 года, звучал иначе: «Не прошло и 1/2 часа после моего ухода, как ко мне пришел один из флигель-адъютантов и попросил вернуть Государю телеграмму. Я ответил, что принесу лично, и пошел в царский поезд и застал Государя и графа Фредерикса. Начался общий разговор, но телеграмму у меня не взяли, да и вообще о ней не было разговора, и я до сих пор не понимаю, почему ее хотели взять назад, а когда я принес, то о ней как будто и забыли. Я чувствовал, что Государь мне не доверяет и хочет вернуть телеграмму обратно, почему я прямо заявил:

— Ваше Величество, я чувствую, Вы мне не доверяете, но позвольте последнюю службу все же сослужить и переговорить до Вас с Гучковым и Шульгиным и выяснить общее положение.

На это Государь сказал: хорошо, пусть останется, как было решено»[2269].

Ну и что же свита, предлагала ли она какие-нибудь решительные действия? Нет, дискуссии даже в эти критические минуты носили скорее теоретический характер. Наиболее жестко по-прежнему высказывался Константин Нилов: «Михаил Александрович — человек слабый и безвольный, и вряд ли он останется на престоле. Эта измена давно подготовлялась и в Ставке, и в Петрограде. Думать теперь, что разными уступками можно помочь делу и спасти Родину, по-моему, безумие. Давно идет борьба за свержение Государя, огромная масонская партия захватила власть, и с ней можно только открыто бороться, а не входить в компромиссы». Дубенский уверен, что Нилов безусловно был готов арестовать Рузского, если бы получил такой приказ от Николая. Но были и другие настроения: «Кое-кто возражал Константину Дмитриевичу и выражал надежду, что Михаил Александрович останется, что, может быть, уладится дело»[2270].

После четырех к Николаю отправился лейб-хирург Сергей Федоров, и их беседа вновь кардинально поменяла ситуацию. Содержание беседы Павел Бенкендорф записал в дневник со слов самого царя: «Он думал, что ему можно будет уехать в Ливадию, жить там со своей семьей и самому воспитывать наследника, ставшего императором. Профессор Федоров возразил на это Императору, что Государь, отказавшийся от трона, не может жить в той стране, которой он правил, и что, кроме того, события развиваются, видимо, так трагически, что отъезд Императора за границу вскоре станет неизбежен. Наконец, сказал профессор Федоров, никогда новые правители не согласятся поручить отрекшемуся Императору воспитание нового Императора, и, что по всем этим причинам, отрекшись от трона в пользу сына, император Николай должен будет расстаться с сыном.

Спрошенный Императором о состоянии здоровья царевича, профессор Федоров откровенно сказал, что, согласно мнению всех пользовавших царевича врачей, надеяться на излечение царевича нельзя, что можно лишь, благодаря тщательному уходу, продлить, может быть, его жизнь, но что здоровым он никогда не будет»[2271]. Рассказ продолжает и дополняет Мордвинов:

«— Когда так, — как бы про себя сказал Государь, — то я не могу расстаться с Алексеем. Это было бы уже сверх моих сил… К тому же, раз его здоровье не позволяет, то я буду иметь право оставить его при себе»[2272]. В эту минуту Николай принял решение отречься от престола и за себя, и за наследника. Это точно не было предусмотрено Основными Законами Российской империи. Впрочем, они вообще не предусматривали возможности отречения Помазанника Божьего. По Закону, Николай II не имел права на отречение.