Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Общее же настроение чуть поправилось после того, как в прошлую субботу у меня побывал Кёнисберг с женой и он купил две акварели (повторение Марли и вариант Пушкина) за 200 рублей, что позволило отсрочить размен долларов, коих у нас остается всего 182.

Он же, Кёнигсберг, подарил Акице зонтик и парижские духи и красивый чайный сервиз Гарднера, после чего сам же заявил, что этой дряни больше покупать не станет, ибо русский фарфор за границей ничего не стоит. Однако, видимо, вообще он своей покупкой доволен, хотя были и разочарования. Так, за готический складень ему давали всего половину того, что он просил, да и бразовский Гюбер Робер не произвел должного впечатления. За Фетти (одна из «притч») ему дали не так много, но картина имела огромный успех у Фосса и у его ассистентов. Еще больший от так называемого Мазолино, оказавшегося, по мнению Боде, Сассетой (и мое мнение). Эта картина даже приобретена берлинским музеем (а куплена за червонец на аукционе в экспертной комиссии). Вот и плоды всего художественного сыска. Много ему дали в Лондоне за карловарскую слоновую дощечку (забыл сюжет), заказал и впредь такие вещи.

В общем, Кёнигсберг и его Павла произвели впечатление сильно разуверившихся. Европейские народы на устах все время имеют Боде, Фоссе, Фридлендер, Плитшел, и весь тон гораздо более уверенный. В связи с этим огромное почтение ко мне, ибо все мои атрибуции оказались верными, и, наоборот, некоторые промахи бедного Крамаренко (в пятницу я должен был на сытый желудок у них обедать, как всегда, необычайно роскошно, и тут я видел эти «промахи») совершенно уронили его в глазах патрона. Кёнигсберг собирается снова за границу, мечтает выехать вместе с нами, вызывается все, что захочу, провезти. Но вот у меня нет охоты ехать, да и от Иды все еще ни строчки.

От Коки письмо уже из Парижа, но и в нем об этом ничего, а лишь подтверждается, что на Дягилева нечего рассчитывать. Письмо нашего мальчика очень бодрое, веселое. Денег у него хватит на три месяца, да и надеется уже скоро начать подрабатывать. Нанял мастерскую, зато очень печально то, что он же сообщает о Леле. Она его поразила своей худобой, нервностью, выпученными глазами. Жалкий муж не может ни что-либо заработать, ни получить от отца (влюбленного в своего последнего сына) какой-либо прибавки. Уже Леля перестала кормить Диму грудью. Это ее слишком изнуряло, но раз у них нет прислуги, вероятно, и сейчас она себя постоянно переутомляет. Бедная, бедная наша девочка! Не выбраться ей, видимо, из того кошмара, каким складывается ее жизнь. Напротив, от Нади из Лондона ликующее, радостное, полное излияний письмо к Ате.

Еще одно письмо донельзя характерное к Зине от Марочки. Тип, доходящий до гротеска, пустого и нелепого «идиотного» мотылькания. В голове — одни тряпки. Другая идиотка — Е. К Лансере, наша соседка в Гатчине, над которой могут делать вдоволь свои наблюдения наши обе дамы, так как она готовит свои кушанья в той же кухне (норовя использовать наши дрова, наши запасы, нашу посуду). Но эта идиотка и злая, и черствая. Дети Коли без всякого присмотра, растут хулиганчиками. Прямо жестоко обращается Леля Лансере с прислугой (первая уже не выдержала, ушла), которую она морит голодом. Много характерных анекдотов.

Самое интересное, что я пережил за эти полторы недели — это мое посещение Мессинга, что было устроено Добычиной, нашедшей, что мое заступничество может «воздействовать» на нашего верховного инквизитора в деле Браза. Но это посещение скорее убедило меня в тщете такой надежды. Мессинг с виду скорее приятен, полон, довольно красное, совершенно бритое лицо, русые, коротко остриженные волосы, коренастое сложение. Одет в военную темно-серую (или зеленую?) тужурку со значками на рукавах. Голос сиплый. Взгляд не особенно пронзительный. Но все же внимательный и не глупый. Степень культурности определить трудно, но все же во всем видно желание быть «европейцем» — большая чистота и порядок у него в кабинете (бельэтаж № 4 по Гороховой, на улицу, слева от площадки лестницы), в его просторной приемной, где сидит всего одна секретарша — щупленькое блондинское существо, но фамилия, кажется, Дьяконова.

Принял он нас скоро (и в самый час, который был назначен по моей просьбе). Стоя позади большого письменного стола, он тотчас же пригласил сесть на два очень покойных кресла перед столом, тотчас же были предложены и папиросы из коробки, а Надежде Евсеевне по несколько раз протягивалась эффектная зажигалка. На улыбки не щедр, но все же, где можно, улыбался и усмехался. Беседу по моей просьбе начала Добычина — мол, в нас, хороших знакомых Браза, никак не может утвердиться убеждение, что этот умный, осторожный, очень в себе замкнутый, скорее эгоистичный человек, мог служить такому казусу, для него чуждому (для нас совершенно неприемлемому) делу — контрреволюции! Вот я и пришел, чтоб его характеризовать, авось мое (Бенуа) личное мнение может воздействовать на следствие. Я попробовал вслед за тем как-то развить то же самое, однако это получилось не слишком убедительно. Если Добычиной в таких случаях помогает ее энтузиазм, ее вера в мою совершенную обособленность и какую-то «абсолютную верховность», то мне, напротив, мешает недостаточность моей самоуверенности, с каждым годом все усиливающаяся и крайне стесняющая меня при всех выступлениях. Словом, я не то что плел и мямлил, но все же ничего дельного и действительно убедительного произнести не сумел.

Станислав Адамович терпеливо все выслушал, совершенно отвел наше предположение, что Бразу могла повредить его невоздержанность языка («на нас обывательские пересуды не действуют»), и затем вдруг проронил: «Дело его очень серьезное, и мы уже имеем его частичное признание. Теперь остается добиться полного, чего мы и добьемся» (при этих словах все хлопал по какой-то папке бумаг, как бы указывая на то, что здесь у него это полупризнание находится). «Что же касается меня, то для меня не ясно только одно: действовал ли он по собственной инициативе или был вовлечен — это отзовется на приговоре». После этого мы еще несколько раз пробовали возвратиться к нашей характеристике. Мессинг терпеливо давал нам говорить, но в ответе каждый раз с тихой настойчивостью снова указывал на признание и каждый раз повторял, хлопая по той же кипе бумаг.

Выйдя от него, Добычина в великой тревоге заявила, что это «пахнет» шестью — восемью годами тюрьмы. Я же смотрю не так мрачно, и гораздо вероятнее, что дело самое пустяковое. А может быть, и дела никакого нет, а есть лишь его же дурацкое хвастанье связями, знакомством и общением с консулами, с тем заезжим австрияком, который пожелал его втянуть в подобие какой-то антикварной концессии. Возможно и то, что Браз или случайно получил на хранение какие-либо компрометирующие документы, или, быть может, Лола что-либо провезла за границу (ведь у нее отобрали какие-то драгоценности, может быть, в них было что-либо запрятано?). Во всяком случае, я напомнил Надежде Евсеевне, что и про моего бедного Леонтия говорили такие же вещи, будто он чуть ли не шпион, а потом вдруг и отпустили, не предъявив никакого обвинения.