Десятые - Роман Валерьевич Сенчин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да ладно, Саш, на пенсию выйдем и такого зададим. Ты в живописи, я в музыке.
– Да? – Саня оторвался от дороги, коротко, но цепко глянул на Дробова. – А будет она?
– Что?
– Пенсия… Ты в штате?
– Нет, на договоре.
– И я. И какая пенсия?.. Не-ет, мы так до конца.
Дробов поежился. Увиделось – Саня выкрикивает: «Да пошло оно всё!» – и направляет машину в столб или в стену, во встречный поток…
Доехали молча, как-то отдельно, будто кабину «бычка» разрезала стеклянная звуконепроницаемая перегородка.
Дробов сдал просроченное пиво, отнес Свете накладные. Когда вернулся к складу, машины Сани уже не было. Колыхнулась обида – обычно Саня подбрасывал его до метро или хотя бы предлагал, – но досаду быстро сменило облегчение. Эти откровения еще хуже, чем ношение в себе груза обид и прочего негатива. Лучше уж так, отдельно, молча, по делу… Неформальные отношения на работе, где-то когда-то услышал, самое опасное дело. Видимо, верно.
Почти бегом до «Авиамоторной», полчаса в метро, заскочил домой за гитарой, снова рысцой к станции, снова метро, и быстрым шагом к базе… То и дело доставал мобильник, смотрел время. Видел, что уже серьезно опаздывает; правда, почти все всегда опаздывают. У всех работа, дела.
Вспомнил, что родителям не позвонил. Обещал приехать сегодня – о репетиции тогда не знал… Мать просила… Надо хотя бы позвонить… Отец опять рвется на родину. Раза три в год у него эти приступы – отправиться в Свестур.
«Ну куда ты там? – плачуще отговаривает мама. – К кому? Никого ведь не осталось. И как ехать? Как туда ехать теперь?»
Отец давно и тяжело болеет, даже непонятно, чем именно – то сердце, то давление, то ноги, желудок… Это старость, и не по годам старость – ему всего-то шестьдесят семь, многие и куда старше активны и энергичны, – а старость по износу. Работал всю жизнь, и вот исчерпал ресурсы до дна… Да, всю жизнь работал – строил дома – и к шестидесяти стал бессильным, погасшим, именно что пенсионером. Из подъезда в последнее время еле выбирается, посидит на лавке – и потихоньку обратно.
Окончив в Рязани училище, отец приехал в Москву, стал работать каменщиком. Три года прослужил в армии. После нее вернулся в свою бригаду; встретил будущую жену, тоже приехавшую в столицу из глубины страны – из Саратовской области. Года через три после знакомства решили пожениться, в апреле семьдесят второго появился он, Алексей Дробов. Вскоре их семье дали двухкомнатную квартиру в новеньком тогда доме в Большом Тишинском переулке.
На родине мамы Дробов никогда не бывал, а Свестур запомнил. Точнее, помнил эпизоды – как подлетают к райцентру Ермишу на самолетике, и в тесном салоне, забитом не только пассажирами, но и мешками, коробками, возникает радостное оживление. Радостное и тревожное – «сесть бы»; слышится шелест молитвы… Дорога от Ермиша в Свестур была узенькая, автобус, пахнущий кожзамом и пылью, надсадно гудел, качаясь, как лодка… Запомнились избушки с темными кружевами наличников, куры у хлипких, ни от кого не защищающих заборов, бабушка, тихая, худая, тоже темная, что-то всё, казалось, готовившаяся поведать ему, внуку, но так и не решившаяся…
Дробову было лет двенадцать, когда ему сказали, что бабушки больше нет. Отец отправился на похороны один, а потом вроде бы совсем забыл о родине. И теперь только, под конец жизни, вспомнил. Хочет поехать, увидеть дом, который построил его отец еще до войны…
«Но ведь там другие люди давно, – говорит мать. – Или вообще нет ничего. Столько лет прошло!»
«Надо проверить… посмотреть… – коротко, сквозь немощь отвечает отец. – Земля-то осталась. Наша земля…»
Когда-то они часто ругались. Шумно и многословно. Теперь же крикнут друг другу что-то резкое, почти бессвязное, и расходятся по разным комнатам…
Дробов достал телефон, нашел номер маминого мобильного, нажал вызов. Остановился на краю тротуара, слушал длинные гудки.
– Да? Алло?! – как всегда по телефону испуганно стала спрашивать мама. – Алло?!
– Привет, это я, – сказал Дробов. – Извини, что только сейчас звоню.
– А, да-да…
– Как у вас?
– Да так… Сейчас… – Слышно было, что мама куда-то перешла, наверное, подальше от отца. – Успокоился вроде. Телевизор смотрит весь день…
– Ты скажи ему, если снова… Скажи, что съездим. В какие-нибудь ближайшие выходные… Надо все-таки…
– Что – надо? – голос мамы стал сухим и напряженным.
– Ну, чтоб он побывал…
– Нет! И не думай даже!
– Почему?
– Как… как вы туда поедете? – Теперь в голосе послышались слезы. – В поезде трястись с его здоровьем?.. А потом?
– Ну там ведь автобусы…
– Ты уверен?.. До Ермиша, может, и ходят, а дальше? Там еще километров двадцать… Как? На чем?.. Ну вот вы приедете… приедете, и что? Куда вы там?
– Наверно, гостиничка есть какая-нибудь…
– Господи, да какая гостиница!.. А если он скандалить начнет, людей из дома гнать?.. Сами тридцать лет назад продали, а теперь вот спохватился… И как обратно, если упираться станет? Заявит: «Я здесь жить буду!» – и что делать? Что-о?
– Ладно, мам, успокойся. Подумаем… Но надо тоже и ему навстречу…
– Раньше надо было… Ты же видишь, в каком он состоянии… До лифта дойти не может, а тут – на край света…
– Ну какой край света?
– Край, край! Ты не помнишь, а я помню. Довезешь его, и там он и… и… – мама заплакала, – и похоронишь.
– Мам, перестань! – Но, странно, Дробов внутренне согласился с этим: «Наверно, так и нужно. Может, отец для этого и рвется на родину – чтоб там умереть». – Я приеду завтра, и решим.
– Ты… – мама задыхалась от плача, – ты только обещаешь… Как в другом городе…
– Ну, дел полно. Завтра приеду.
– И Настю хоть привези…
– Да, да. Извини, деньги кончаются… До завтра, мама. Не плачь.
Сунул телефон в карман куртки, закурил… Курил очень редко, по три-четыре сигареты в день, – но после таких разговоров не покурить было невозможно.
И главное, общаясь с родителями что по телефону, что вживую, Дробов ощущал себя ребенком, каким-то четырнадцатилетним подростком. Невольно продолжал искать у родителей защиты, помощи, а оказывалось, они давно уже не могли ему этого дать… Нет, наверняка могли, но больше ждали помощи от
