Империализм как высшая стадия «восточного деспотизма» - Марк Юрьевич Вуколов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как известно, ассимиляция возможно только в отношении малочисленных, исповедующих языческие культы народов без собственной письменной культуры — именно поэтому Россия в XVI–XVII веках успешно ассимилировала народы Сибири и Дальнего Востока, а США в XVIII–XIX вв. — коренное американское население Среднего и Дальнего Запада. До сих пор эти регионы, в которых теперь численно преобладают представители «титульной нации», являются неотъемлемой частью этих стран. Однако ассимиляция не влечёт автоматическую экономическую интеграцию отсталых регионов. Их экономика в течение столетий пребывает в стагнации, они мало населены и лишены высокоразвитой инфраструктуры. Помимо климатических и географических факторов, это последствия промежуточной стадии ассимиляции, когда эти земли по традиции рассматривались как «колониальные»: сюда ссылали преступников, отсюда вывозили ресурсы, здесь не инвестировали в развитие общественной инфраструктуры. Однако многонациональные государства существуют до сих пор: Индия, которую населяют более 2000 этнических групп, является самой крупной в мире демократической федерацией. Современный подход к разрешению извечного противоречия между метрополией и регионами — не ассимиляция, а общенациональный консенсус: полномочия Центра (бывшей метрополии, а ныне самого населённого и экономически развитого региона, исторического ядра государства) и регионов (бывших колоний, а ныне земли меньшинств и все не столичные провинции) разграничены законодательно. Достигнутый консенсус закрепляется в конституции. Главная проблема современных многонациональных государств — тенденции не к дезинтеграции, а к чрезмерной централизации: Центр, пользуясь своим преимуществом, изменяет конституцию, урезая полномочия регионов, или же, формально сохраняя её букву, изменяет её духу — Центр использует финансовые рычаги, чтобы усилить зависимость регионов от центрального правительства. Перечень расходов местных правительств превышает статьи доходов, вынуждая обращаться к Центру, от которого зависит выполнение обязательств перед бюджетниками, реализация инфраструктурных проектов, проведение культурных мероприятий. Необходимо сохранять лояльность. На культурном уровне столичные власти распространяют доминирующий в бывшей метрополии язык, обеспечивая его конкуренцию с местными языками, изучение и существование которого в делопроизводстве закреплено в конституции. Центр пытается вернуться во времена основанного на насилии неравенства между метрополией и «колониями» — а эта конструкция доказала свою недееспособность на материале всех мировых империй.
Заключение
Военный деспотизм тем страшнее, что он скрывается за славою», — утверждает Пьер Буаст. «Разрушая военный деспотизм, я исполняю свой долг перед человечеством», — вторит ему голос У. Черчилля, на поле боя уничтожавшим порочную славу автократий.
Своеобразные социально-экономические структуры, сложившееся на Востоке в III тыс. до н. э. в результате Неолитической революции и глобально распространившиеся в последующие тысячелетия, опирались на асимметрию отношений между членами общины, платившими «бигмену» дары, и вождём, навязавшим им свою защиту от опасностей, по большей части мнимых. Постепенное перерождение социального «контракта» в деспотию влечёт разделение членов первобытного коллектива на специализирующуюся на насилии элиту и обременённое податями и трудовой повинностью земледельческое большинство. Такая экстрактивная модель, перманентно балансирующая между восстанием взнузданного населения и завоеванием соседними милитаризованными обществами, не способна породить стимулы для инноваций и их инфильтрации в экономику. Закономерным спутником такого общества, в котором под всеобъемлющей опекой государственного панциря робкие побеги политических и экономических свобод так и не дали плодов саморазвивающегося гражданского сообщества, становится неизбывная стагнация, постоянно накапливающаяся и резко вырывающаяся в виде восстаний отсталость.
Цивилизации, как отмечает С. Хаттингтон[140] на протяжении веков пребывали в абсолютной изоляции, не зная о существовании друг друга вплоть до 1500 г. Аграрное государство — окрещённое в Европе «восточной деспотией» или «азиатским способом производства» — стабильно проходит на Востоке через многовековые тернии воспроизводящихся «династических циклов», «расточительно употребляя столетия», по словам Н. Грановского. Проходит, пока внезапно не встречается с вырвавшимся вперёд Западом — переболевшим теллурократическим деспотизмом и сформировавшим иммунитет против диктатуры вооружённого меньшинства — демократическую модель развития.
В этот момент другая грань аграрного государства, могущественных полиэтнических теллурократий, которая традиционно сильнее всего поражает современников и приковывает наибольшее внимание историков, — имперский экспансионизм — натыкается на «самонадеянное» противодействие. Сухопутная империя Востока, наиболее законченная формация аграрного государства, вступает в исторический поединок с колониальным порождением свободного мира и парадоксально, как кажется восточным «сыновьям Небес» и «Повелителям Вселенной», проигрывают, уступая место торжествующей талассократии.
Империя Запада триумфально побеждает империю Востока, но сама сущность империи, основанная на неравноправии метрополии и колоний, обрекает построившее его государство на отчаянную защиту своих необъятных владений, сопряжённое с расширением военного аппарата и бюрократической службы и растратой жизненных сил наций на постоянные войны с бросающими вызов «челленджерами». «Империи…, — заключает блестящий Альбер Камю, — рождаются под солнцем смерти».
Империя для наций, носителей «группового деспотизма»[141], является столь же соблазнительной психоэмоциональной субстанцией, как власть — для её правителей. Империя гнетёт подчинённую периферию и угрожает соседним цивилизациям так же, как это делает деспот в отношении подданных своей державы и окружающих её государств. Однако обладание властью, как свидетельствует мировая история, влечёт постоянный страх насильственной смерти, невозможность привязываться к кому-либо, посвящать себя любимому делу, рождает болезненное ощущение ответственности за судьбы миллионов. Но, несмотря на несомые ей страдания, она сохраняет иррациональную, сакраментальную притягательность для её верных жрецов, заставляя всё новые поколения честолюбцев и авантюристов старательно карабкаться по кадаврам своих оппонентов на вершину социальной иерархии. Оказываясь на её вершине, опьянённые собственной властью претенциозные владыки бросают вызов богам, не только веря, но и открыто объявляя о своём божественном происхождении. Ении, нащупывая пределы своей власти, устраивая массовые казни, подобно Нерону, Калигуле, Чезаре Борджиа, Ричарду III.
Чаще всего жаждут власти индивиды с явным физическим дефектом, внушающим им чувство неуверенности. Только своей чрезвычайной, исторической значимостью поселившиеся на вершине властной пирамиды пигмеи, наделённые властью распоряжаться человеческими жизнями, пытаются затмить свою физическую и моральную ничтожность. Как отмечает Ю. Семёнов, неслучайно, что большинство великих завоевателей имели небольшой рост. Нации перенимают болезнь своих вождей, бегая в вертящемся колесе постоянных военных кампаний. Они иррационально, контринтуитивно, сумасбродно стремятся к покорению чужих народов, оказываясь в плену шовинисткой химеры собственной богоизбранности, самости, к утверждению своей гегемонии, уже существующей в космосе имперского мифа, и в реальном мире. Психологическая детерминанта империализма — коллективное чувство собственной неполноценности, обусловленное низкими доходами и вызванным этим недостаточным уровнем национальной культуры. «Именно среди бедных народов, — констатирует Клод Гельвеций, — создаются неутомимые армии, изменяющие судьбу империй». Вместо того, чтобы объявить войну деспотическому режиму, который является ключевым препятствием на пути
