Три войны Бенито Хуареса - Яков Гордин

— Принести новое древко! — крикнул он.

Двое солдат бросились к монастырю.

Осаждавшие заметили странного знаменосца. Ядра стали гуще ложиться на участок бруствера, в центре которого стоял человек со знаменем.

— Дон Мигель! Спускайтесь вниз! — подбежавший по окопу де Кампо пытался дотянуться до сапога Мирамона стволом ружья. — Вы нужны Мексике! Спускайтесь!

Мирамон не смотрел на него. Знамя шуршало и шелестело у его уха. Ему слышался шепот многих голосов — сильных и нежных. «Меня не могут убить. Ведь не убили же Бонапарта, когда он бежал тогда, по мосту… со знаменем… Ведь не убили же меня, когда я лез на холм под Акатланом… Они еще только пристреливаются, а мои уже добежали до монастыря… Мы не позволим лишить нас домов господних… Мы не позволим лишить нас… Если меня убьют, то пускай со знаменем…»

Полковник Мигель Мирамон сжимал в одеревеневших руках обломанное древко, стараясь незаметно упереть в бедро острый конец обломка. Он глядел прямо перед собой, туда, где без всякого прикрытия стояли на опушке маленькой рощи три батареи Сулоаги. Они стояли без прикрытия, потому что у него, Мирамона, не было артиллерии, его шесть орудий были разбросаны по всем позициям, а это все равно что ничего… Он смотрел прямо перед собой и видел самого себя, неподвижно стоящего со знаменем в руках, видел каждую черточку своего лица, родинку на левой щеке, темную узкую бородку, отпущенную уже во время осады. Он видел, как гордо и бесстрашно стоит на простреливаемом бруствере двадцатипятилетний полковник Мирамон, осознавший свое назначение… «Меня не могут убить… Меня не могут убить… Его не могут убить…» Солдаты, пригнувшись, тянули у него из рук обломанное древко.

— Сеньор полковник, вот оно… Надо прикрепить к нему знамя… Сеньор полковник…

Он медленно разжал пальцы и сошел с бруствера.

Через два часа пехота Сулоаги выбила первый батальон Второго линейного полка с позиции. Перебросив свои батареи туда, где недавно стоял со знаменем полковник Мирамон, Сулоага стал сосредоточенно крушить стену.

К вечеру бой перешел на территорию монастыря, дрались на галереях, в кельях.

Вокруг разбитой ядрами церкви земля была усеяна восьмидюймовыми фигурками святых из обожженной глины. Солдаты под огнем подползали и собирали фигурки, чтобы хранить в ранцах и молиться им…

5 декабря 1856 года Пуэбла пала.

В это же время индейские эскадроны Томаса Мехиа были выбиты из Керетаро и ушли обратно в горы.

Отец Франсиско Миранда с ружьем за плечами ехал рядом с генералом во главе отступающей армии.

СТАРАЯ ЛОГИКА

В октябре 1857 года на выборах, проведенных на основе новой конституции, Комонфорт был избран президентом, а Хуарес стал председателем Верховного суда, что по конституции механически делало его и вице-президентом.

23 октября губернатор штата Оахака получил от Комонфорта письмо, срочно призывающее его в столицу. Комонфорт просил его без промедления занять пост министра внутренних дел.

Это было более чем неожиданно. Полиция и Национальная гвардия, подчиненные министру, ставили Хуареса в исключительное положение. Зачем это нужно Комонфорту?

Одно было Хуаресу ясно — Комонфорт, так же как и он, Хуарес, предчувствует грядущие события, и инстинкт самосохранения толкает его на этот шаг. Он хочет, чтобы рядом был человек, который его не предаст, которому он мог бы доверять полностью. Он верит в мою честность. И я не обману его. Я могу уйти, но не могу предать.

Или же он знает что-то, что заставляет его тревожиться, и он хочет нанести удар с моей помощью? Новый мятеж? Заговор в столице? Военный заговор в гарнизоне? Тогда ему нужен верный человек, контролирующий Национальную гвардию. Баса ему придется убрать с поста — конституция не позволяет депутату конгресса занимать должности… Бас решителен, но сумасброден. Он сам по натуре заговорщик, а не политик. А разве заговорщик не может быть политиком? Нет. Это разные натуры, разные устройства голов. Заговор — средство слабых. Политик должен уметь соразмерить силы. Заговорщик может победить. Но заговорщик не может создать систему, общество, государство. Или после победы заговорщики уступают место политикам, за которыми широкая опора, или же ведут себя и дальше как заговорщики, и страна начинает жить по принципам заговора, конспирации. Это уродует души и разум граждан. Общество, живущее как огромный заговор, — не общество, не государство. Заговорщик может взять власть, но не может управлять. Но это — в сторону! В письме, между прочим, сказано: «Приняв мое предложение, ты мне поможешь утихомирить существующее беспокойство в клане либералов, представляющее опасность в трудном кризисе, переживаемом нами; наконец, так как ты хорошо знаешь наше положение и ориентируешься в нем, это тебе поможет в случае, если я из-за болезни или по другим серьезным причинам не смогу выполнять обязанности президента и ты как председатель Верховного суда должен будешь принять на себя руководство нацией…»

Он боится. Он очень боится. Чего? Сейчас, когда он победил на выборах? Когда консерваторы разгромлены?

Хуарес вспомнил уверенное лицо и спокойную повадку Комонфорта во время их последнего разговора, перед отъездом его, Хуареса, в Оахаку. Тогда казалось, что президент полностью овладел положением. С тех пор прошло почти два года — подавленные мятежи, показавшие консерваторам, что в военном отношении их дело безнадежно, бурный, но вполне победоносный для либералов конгресс… Что могло напугать его — страсти, бушевавшие на конгрессе?..

Хуаресу не хотелось уезжать. Дела в штате шли хорошо. Любовь доньи Маргариты, его дети, красивые и добрые… Если бы не страх Комонфорта, он не раз подумал бы, прежде чем принять министерский портфель… Но от письма президента с грифом «конфиденциально» на него повеяло таким ужасом одиночества и грядущих катастроф, что оставаться в Оахаке — вдалеке от узла событий — он просто не мог. Беспокойство грызло его.

Его мучило смутное сознание того, что прежнее существование кончается. Прежнее существование: ссылки, война, министерство и губернаторство виделись ему теперь как бы вдали, какими-то маленькими фигурками, и все эти фигурки были им, Хуаресом, — произносящим речи, скачущим, пишущим… И все это было незначительно и неопасно по сравнению с тем, что ждало его впереди.

Он сидел за своим просторным чистым столом в домашнем кабинете. Был поздний вечер, один из многих поздних вечеров этого года, рукопись записок, которые он вел для своих детей, лежала перед ним. Он сидел и, напрягая зрение, старался разглядеть того, кем может он заслониться от будущего, от роли, от ноши, ожидавшей его, — Окампо? Прието? Дегольядо? Лердо? Нет, нет, нет!