С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции - Борис Носик

Нельзя сказать, чтоб я в наших беседах с милой Екатериной Борисовной никогда не затрагивал любимую русскую тему, не задавал бестактного вопроса — отчего нет личного счастья, отчего для нее, для красавицы Кати его не нашлось, но она отвечала всегда одной и той же, давно надоевшею фразой и сбить ее было невозможно.

— Как же, — говорила она. — Как же… Работать было надо, за студию платить, все время и работали…

Ее эту фразу я давно мог бы ей сам подсказать, так что по природной лени даже и не записал ее на диктофон, а недавно сел писать этот очерк про милую семью с улицы Кампань-Премьер и расстроился: надо было все-таки записать для порядку, хоть эту фразу записать… Расстроился, позвонил и снова поехал к Екатерине Борисовне в гости, но снова услышав знакомую фразу, взбодрился, обрел уверенность в себе и, как всегда, — не стал включать диктофон. Тем более, что сто раз говорено…

Позднее, уже у себя в Шампани на хуторе, убивая время интернетом, путаясь с кем-то и с чем-то в его «международной паутине», наткнулся я на чужую, но вполне добросовестную запись всех знакомых мне Екатерины Борисовны фраз — на сайте какой-то незнакомой московской дамы-журналистки. К тому же, хотя даму эту я сроду не видел и не увижу, запись была не вовсе уж чужая. Случилось так, что энергичная московская журналистка по имени Татьяна (псевдоним она себе взяла «Нова», так ведь там нынче все новое в Москве), гуляя с моей книжкой «парижских прогулок» в руках по городу Парижу (о чем она, кстати, по редкой ныне добросовестности, и сообщает), прочла там про ателье Серебряковых и отправилась туда незваной-непрошенной в гости, якобы вообразив, что ателье — это нечто вроде парикмахерской или магазина (кстати, в Париже зачастую даже у входа в магазин сообщают особой вывеской на дверях, что «вход свободный»)…

Конечно, нежданный визит незнакомки в такую бесценную сокровищницу поднял на ноги наследников сокровищ, приехали племянник-наследник и жена племянника, однако достаточно долго ехали: ко времени их приезда умница Татьяна успела все эти столь знакомые мне рассказы Екатерины Борисовны записать на диктофон, а позднее выставить на сайте (не пожалеешь времени — непременно найдешь в Гугле).

Конечно, в рассказах этих, как и в любых воспоминаниях, только внешняя канва жизни. Кое-что можно сыскать о том же в чудных мемуарах или дневниках славного писателя и художника А. Н. Бенуа, Зинаидиного «дяди Шуры», а еще больше — в картинах, портретах и автопортретах самой Зинаиды Евгеньевны. Но и это будет лишь канва, по которой уже и вышьют что ни то ваши воображение, любопытство и догадка, вышьют в меру их живости, любви, обожания, счастливого или горького опыта (как еще говорят люди старомодные, «в меру их испорченности»)…

Нескучные годы

Начинать рассказ о художниках Серебряковых надо, наверно, с семейного древа Бенуа-Лансере: Лансере — девичья фамилия Зинаиды Серебряковой, а Бенуа — девичья фамилия ее матушки Екатерины Николаевны, родной сестры знаменитого Александра Николаевича Бенуа, так что перенесемся для начала в дом дедушки-архитектора Николая Леонтьевича Бенуа, что и ныне стоит в городе великих вождей Петербурге, на улице Глинки близ церкви Николы Морского. Самый первый из русских французов в роду Бенуа бежал в Петербург еще в пору Великой французской революции, а первому русскому французу Лансере так обрыдла революционная и пореволюционная Франция с ее казнями и войнами, что он мирно остался в русском плену, где одному из потомков его удалось примешать к французской крови немецкую (путем брака с прибалтийской баронессой фон Таубе). В крови Бенуа уже были смешаны французская кровь с итальянской, русской же крови не было вовсе, но при том католики (по мужской линии) и протестанты (по женской) потомки родов Бенуа-Кавосов и Лансере к тому времени, как им пришлось покидать свою русскую родину (после 1917), были уже сильно обрусевшими и «репатриировались» на «историческую родину» во Францию и в Италию с неохотой и лишь по зову желудка, а не по зову сердца.

Миловидная сестра Александра Бенуа Екатерина (Катишь) была, как и сестра ее Камилла (Камишь), намного старше братишки Шуры, и маленький Шура плакал безутешно, когда вышла Катишь в 1875 году (по большой любви) замуж за молодого скульптора Женю Лансере. Этот преуспевающий и талантливый Евгений Александрович Лансере, к которому в детстве Шура Бенуа испытывал ревнивую вражду, в последние годы своей недолгой жизни вдруг стал близким собеседником подростка Шуры. Оказалось, что этот язвительный и ироничный человек умеет слушать и понимать молодых людей, которых мучит гораздо больше нерешенных (и неразрешимых) проблем, чем то могут себе представить надменные «старики». Бывшему Шуриному «врагу», старшему Жене Лансере (младший-то Женя, его сын, стал любимым Шуриным племянником, «Женякой») было в пору этого сближения с племянником Шурой каких-нибудь 36 лет, а жизни ему оставался всего год. Уже до женитьбы, в начале 70-х, у него нашли туберкулез, а все же успел он прожить больше десяти лет в браке и оставить своей вдове Екатерине полдюжины детей, из которых младшею и была Зина, будущая Серебрякова.

Александр Бенуа, «дядя Шура» рассказывает в своих мемуарах о поездке к сестре в их имение Нескучное, где муж любимой сестры, старший Женя, «исхудалый и согбенный, с совершенно прозрачными пальцами», а все же бодрый и в последней год жизни, искупавшись в студеной речке неподалеку от имения, выезжал верхом за ворота «с видом лихого черкеса»: он был изумительным наездником и любил лепить лошадей и других животных. Что более всего изумляло и раздражало юного Шуру, так это то, что был этот француз Лансере яростный русский националист и враг католической церкви.

Екатерина и ее муж нежно любили друг друга, но жизнь ей выдалась нелегкая. Характер у молодого мужа был мрачный, а здоровье слабое. Евгений Александрович Лансере умер от чахотки зимой 1985 года, не дожив и до сорока, а вдова его Екатерина уже осенью следующего года с шестью детьми (младшей, Зиночке, было только два года) перебралась в родительский дом, в Петербург. Вот тогда-то «дядя Шура» Бенуа, бывший всего на пять лет старше племянника Жени, но страсть как любивший учить, получил в свое распоряжение сразу двух учеников-племянников, Женю и Колю (второй пошел по стопам деда, стал архитектором и был позднее уморен в советской тюрьме, а первый выжил и стал знаменитым советским художником). Отметив в своих мемуарах, что младшая Катина дочь, Зина Лансере (будущая художница Зинаида Серебрякова) «оказалась обладательницей совершенно исключительного дара», «дядя Шура» сообщал, что он все же «не имеет права считать ее своей ученицей», ибо она переехала к ним в дом двухлетним ребенком и произрастала «вдали от его кабинета», хотя, конечно, взращена была той атмосферой, которая царила в родительском доме. Какой-то шутник сказал, что в доме Бенуа младенцы появляются на свет с карандашом в руке. Ведь и Шурина сестра Катя, мать Зины, неплохо писала в юности, пока не завела детей, так что и дом Бенуа, и родство, и «любопытство» к затеям мирискусников, и восхищение старшим братом-художником были вполне причастны к тому сюрпризу, который преподнесла в один прекрасный день Зина (по-домашнему Зика) и семьям Бенуа-Лансере-Серебряковых и всему художественному Петербургу (это случилось, впрочем, лет через двадцать с лишним после смерти отца и переезда семьи). Пока же она росла и набиралась сил, что давалось и вдовой Екатерине Николаевне и самой Зине не без усилий.

«Росла Зина… — вспоминал А. Н. Бенуа, — болезненным и довольно нелюдимым ребенком, в чем она напоминала отца и вовсе не напоминала матери, ни братьев и сестер, которые все отличались веселым и общительным нравом».

Вероятно, окрепнуть и встать на ноги помогло ей любимое украинское имение, в котором Зина увидела свет, — Нескучное. В ту пору оно принадлежало к Курской губернии, это нынче оно входит в Харьковскую область Украины. Лежало же оно всегда верстах в двадцати от города Харькова и даже тогда, когда входило в Курскую губернию, предстало впервые перед юным Шурой Бенуа (знавшим до того лишь берега Финского залива, Павловск и Кушелевку) как истинная Малороссия: с ее просторами черноземных полей и пологих холмов, с белеными хатками сел. Вот как описывал А. Н. Бенуа свой первый приезд в Нескучное и вид, открывшийся с холма по дороге в имение:

«Вид… был поистине восхитительный в своем бесконечном просторе и в своей солнечной насыщенности. Ряды невысоких холмов тянулись один за другим, все более растворяясь и голубея, а по круглым их склонам желтели и зеленели луга и поля: местами же выделялись небольшие, сочные купы деревьев, среди которых ярко белели хаты с их приветливыми квадратными оконцами. Своеобразную живописность придавали всюду торчавшие по холмам ветряные мельницы. Все это дышало благодатью и несравненно большей культурностью (почти что заграницей), нежели все то, что я видел в окрестных с Петербургом деревушках… в открывшейся перед нами долине… показался белый господский дом, выделявшийся на фоне массы деревьев: поодаль в поле стояла белая церковь с двумя зелеными куполами, а еще дальше расположились сараи и амбары разной величины и назначения. Все это мне показалось очень внушительным… тарантас прогрохотал по мосту через полувысохшую речонку, сбоку под липами мелькнула «готическая» кузница, потянулись крытые соломой здания скотного двора и конского завода, и, наконец, вытянулся отделенный от дороги дом какого-то курьезного доморощенного стиля, в котором формы готики и классики сочетались весьма причудливым образом. Тут у ворот уже стояли поджидавшие меня родные… а среди группировавшихся позади домочадцев я сразу различил высокую стройную девушку с каким-то трогательно детским лицом: это была «подгорничная» Липа».