С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции - Борис Носик

— Слышали это имя? — спросил меня Владимир Гофман.

— Конечно, — сказал я, с омерзением отодвигая салат. (Официант тут же унес его для какого-то нового закулисного творчества).

— От кого вы его слышали?

— От Анненкова. Он написал прекрасные очерки о русских, делавших французское кино.

— У Громцевой было ателье — шили костюмы для кино, готовили декорации… Тетя работала с Анненковым, — с гордостью сообщил Андрей.

— У нее мы иногда срисовывали макеты Анненкова, — сказал Владимир, — для упражнения. Мечтали, конечно, у него поучиться. Анненков — это был кумир.

— Он ведь получил Оскара, — напомнил мне Андрей.

— Как же, как же, — сказал я. — После Оскара можно и помереть…

— Он жил еще двадцать лет, — сказал Владимир. — Но дела шли все хуже. Премия была забыта… В общем, тетя поговорила с ним, и он согласился давать нам уроки. Мы сами платили за модель… И вот мы пришли на первый урок.

— На улицу Кампань-Премьер, — сказал я, демонстрируя начитанность.

— Да, у него было огромное ателье на первом этаже… Он сам открыл нам дверь, маленький такой, элегантный человечек с моноклем. Мы вошли и оробели…

— Отчего вы оробели?

— Там сидела голая женщина, — сказал Андрей. — А мы были совсем мальчишки. Мы еще не видели, чтоб так… Старались на нее не глядеть.

— А Юрий Павлович, между прочим, наоборот разглядывал ее с удовольствием, — вспомнил Владимир. — Ходил вокруг и разглядывал. Вообще, наши уроки его, кажется, забавляли.

— Это было в конце его жизни, — сказал я.

— Да, потом он умер. Бедная Мадлен устроила выставку. Она предлагала городу Парижу бесплатно забрать ателье и все работы и устроить там музей Анненкова…

— Отчего ж не забрали?

— Что вы! Разве они на это пойдут! — воскликнули братья с жаром.

Это была гениальная фраза. Я энергично кивал и думал о ее гениальности. «Они» — это были французы, чиновники из мэрии. Братья родились во Франции, прожили тут всю жизнь, оба работают в парижской мэрии. И все-таки есть Они и есть Мы. Мы бы с ними открыли Музей Анненкова, и в том же доме открыли Музей семьи Серебряковых. Мы открыли бы Музей русской диаспоры, Музей художников-изгнанников, — и весь мир повалил бы в это парижское захолустье, принося доход городу Парижу и славу русскому гению. Но разве Они на это пойдут?

Гениальная фраза…

Официант пошаркал тряпкой по столу, намекая на то, что мы не одни на свете. Наш разговор на варварском наречии его не растрогал.

Мы долго прощались у дверей пивной. Потом разошлись. Кажется, я ушел с Анненковым, но я очень спешил, мне еще нужно было зайти в аптеку. А может, он ушел с братьями. Бог его знает, где я его потерял…

Глава 2

Милые парижские Серебряковы. Визит на Рю Кампань-Премьер

За четверть века моей французской жизни мало-помалу уплыли в небытие едва ли не все знакомые мне семьи и дома, так или иначе связанные с Великой русской эмиграцией, история которой меня так занимала все эти четверть века в Париже. Остался лишь этот вот роскошный дом на улице Кампань-Премьер с керамическими украшеньями на фасаде, а в доме — просторное и светлое ателье Серебряковых. Из семьи же Серебряковых, поселившейся в этом доме в начале последней мировой войны, и из всех русских его обитателей осталась в живых только младшая дочь знаменитой художницы Зинаиды Серебряковой Екатерина Борисовна, сама тоже художница, хотя и не столь знаменитая, как мать. Вот ей-то я и звонил иногда, приезжая на день-два в Париж со своего шампанского хутора — звонил и заезжал ее повидать. Ко времени нашего знакомства ей было уже больше восьмидесяти, но она была живая, подвижная, энергично перебирала тяжелые картины в штабелях на полу и где-то еще на антресолях, желая непременно показать мне еще одну, еще и еще что-нибудь мамино, а то и Шурино, а то и свое собственное, и ее можно было понять: зачем же все это так и стоит невидимым целые дни (и бессонные долгие ночи, по ночам и картины, наверно, не спят), долгие месяцы, целые годы, десятилетия — кто-то же должен смотреть на эти картины, раз уж они были написаны… Они ждут этого — и чудные мамины картины, чудные Шурины, ну, а мои — Бог с ними…

Они дождутся, но она, Катя, должна им помочь, как же ей их бросить… Оттого она и живет так долго на свете, любимая мамина дочка Катя, оттого что не может умереть и оставить непонятно на чье усмотрение и рассмотрение все эти сотни картин — маминых картин, Шуриных картин, ее собственных, Катиных картин и рисунков… Но сколько можно ждать, скажите, вот и ей уже 95…

Мы пьем чай за большим столом, а за спиной у меня, на стене эти ставшие давно знакомыми портреты маминой кисти — бретонка в чепце, марокканка в праздничном шмотье, еще какой-то малознакомый мужик, а напротив — молоденького Шуры портреты и молоденькой Кати портрет, и еще. И еще голые женщины, по-иностранному будет ню, но русские, конечно, женщины, часто из простых, русских и украинских, у каких же еще бывают такие прекрасные груди, такие красивые, желанные тела…

Признаюсь читателю, что я как истинно русский человек (хотя бы и не русской крови) крепок скорее задним умом, так что до меня только через много лет моих художественных визитов в Катино ателье дошло, что эта прекрасная обнаженная девушка с божественной русской грудью, так же как и многие другие обнаженные девы на прекрасных ню Зинаиды, — это она и есть, милая моя хозяйка Екатерина Борисовна, это она и позировала маме, которая донесла до грядущих поколений, до ценителей, зрителей, антикваров, пылких коллекционеров, маршанов, арт-дилеров, безвестных, но богатых эротоманов и оценщиков с Сотбис и Кристис, а также до нас, полунищих и нищих посетителей-женолюбов, молодых и не очень, несравненную красоту младшей своей дочери. Поняв это я, как истинно русский, а стало быть, вполне экстравертный москвич (что почище будет всякого неаполитанца и одессита) не смог удержать для себя одного невероятное это открытие и при новом своем визите на Кампань-Премьер сказал с непривычным волнением в московско-ростокинском моем голосе:

— Вы и были самая красивая девушка русского зарубежья, дорогая Екатерина Борисовна…

Только сказав, понял я, как грустна эта фраза, особенно неуместное в ней слово «была» (была-прошла). Милой Кате Серебряковой, Екатерине Борисовне, уже минуло 95, она, вероятно, не только была, но и осталась девушкой, осталась талантливой художницей, любящей, верной дочерью и любящей безутешной сестрой, а, может, и самой завидной невестой русского зарубежья. На счастье, Екатерина Борисовна не обратила внимание на мое запоздалое открытие, а продолжила свой тягучий, печальный рассказ, не слыша или даже не слушая малоценных моих реплик, как она, вероятно, не слушает и радио, которое вскоре после моего последнего визита на улицу Кампань-Премьер сообщило жадному до информации населению нашей планеты, что какой-то умный человек отвалил на аукционе в Лондоне полмильона то ли фунтов, то ли долларов за картину с голыми женщинами кисти Зинаиды Серебряковой — и повез эту картину домой (где уж они нынче такие дома за ста замками, на каком надежном берегу?)… Теперь ему до самой смерти будет с чем сравнивать других, ненаших дам, если он, конечно, не продаст вскорости эту картину втридорога. Сообщение это я услышал по радио случайно, потому что и сам тоже очень редко слушаю радио-бормотание (даже собственное бормотание по Радио-Франс-Интернасьональ, призванное заменить мне пенсионное обеспечение, в котором дружно отказали мне обе родины, никогда не слышу), но услышав, подумал, что вот, милая наша Катя теперь еще и одна из самых богатых невест русского зарубежья (самые-то богатые живут, небось, где-нибудь на мысе Кап-Ферра, на мысе Антиб или аж на изумленной Сардинии). «Одна из», потому что у нее, у Екатерины Борисовны, этих маминых картин сотни. Я вздохнул, подумав, как мало все это может изменить в женской судьбе, вздохнул, потому что и сам ведь я уже отец красавицы-невесты и сам знаю, что приличных женихов как не было так их и нет, и сам давно знаю, что не в деньгах счастье — об этом, кстати, можно было догадаться еще и раньше, еще и при казарменном социализме… Не в деньгах счастье, а в чем? «Будем поискать, будем посмотреть…» — как говорят здешние полурусские дети.

Нельзя сказать, чтоб я в наших беседах с милой Екатериной Борисовной никогда не затрагивал любимую русскую тему, не задавал бестактного вопроса — отчего нет личного счастья, отчего для нее, для красавицы Кати его не нашлось, но она отвечала всегда одной и той же, давно надоевшею фразой и сбить ее было невозможно.