Баржа Т-36. Пятьдесят дней смертельного дрейфа - Андрей Орлов

Китайский сейнер торопливо уходил на запад. Публика на борту высовывала носы, махала в бессильной злобе кулаками, что-то задиристо кричала. Измученные солдаты караула ковыляли к правому борту, опираясь на автоматы. Война кончилась, люди расслабились, и заболело сразу все, полезло наружу. Они охали, хватались за отбитые ребра, изможденные лица выражали крайнюю степень терзания. Иссякли силы, парни падали на колени, бросали автоматы и вцеплялись в борта. Как-то тупо, со слезами и гноем на глазах, они таращились на уходящее судно. Оно издавало возмущенные гудки, с палубы неслись рваные вопли.

– Зря мы их не прикончили, – посетовал Серега. – Нахватались, блин, гуманистических идей. Это же форменные бандиты.

– Фу, натоптали, – покосившись за спину, проворчал Ахмет.

– А чего это было, пацаны? – икнув, спросил Федорчук. – Серьезно, я как-то не врубился.

– Сами не понимаем, – прошептал Филипп. – Получается, что нас спасли. Хорошо, что мы при этом остались живы. Неоднозначные какие-то чувства. Ничего не изменилось. Через пару минут мы снова будем одни в бескрайнем океане… если эти отщепенцы не вернутся с подкреплением.

– Не вернутся, – буркнул Ахмет. – Далековато их занесло в поисках пропитания. Где им взять подкрепление? Из-за какой-то ржавой баржи…

– Надо было пожрать попросить у этих голодранцев, – сумничал Серега.

– Ага, рыбки, – хихикнул Филипп. – Полезная мысля приходит опосля. Нам ничто не мешало наведаться с автоматами на их продуктовый склад, взять капитана в заложники. Эх, головы садовые!.. Они же зайцы трусливые, когда на них автомат наставишь. Ахмет, досыпать пойдем? – Он повернулся к сержанту. – Вроде рано еще. Хотя какой теперь сон, после такой зарядки?

– Удался праздник на славу, – кряхтел Серега. – Кто теперь скажет, что это не наш день?

Сержант вздрогнул, словно подавился. Вся компания залилась надрывным истеричным смехом.

Остаток дня дозорные напряженно вглядывались в горизонт. Китайский сейнер не возвращался. Других судов панорамный обзор не выявлял.

– Потрясающе, – бормотал Филипп, растирая слезящиеся глаза. – Единственное судно, которое мы встретили за тридцать восемь дней, оказалось набито какими-то обормотами. Похоже, парни, это судьба.

Но они не теряли надежды, настойчиво, со стоическим терпением обозревали безбрежные дали, молились, чтобы появилось еще одно судно. На этот раз с приличными людьми.

Снова рушились надежды. Их встретило утро 24 февраля, раскаленное, пышущее жаром. Говорить было трудно. Горло у всех склеилось от нехватки жидкости. Организмы обезвоживались, полкружки пресной воды, выпиваемые в день, положения не меняли. Слизывать конденсат с листа фанеры было сущим издевательством, к тому же расходным. Тратились дрова, спички. Но солдаты держались и в этот день, и на следующий. За сорок суток никто не сорвался, не пытался тайком приложиться к баку с водой. Они продолжали принимать пищу два раза в день, если зловонные кирзовые угольки, обмазанные солидолом, можно было назвать пищей.

– Полсапога в день! – принял очередное эпохальное решение Затулин. – Четвертинку на раз. Одна шестнадцатая сапога на брата. А вот норму воды придется снова урезать. Пол-литра в сутки на всех.

Оппортунистов не было, людям становилось все равно. Они с надеждой смотрели на небо – не соберется ли дождик? Наготове были тазики, миски, куча тряпок, которыми можно черпать и отжимать воду. Но как назло ни одного облачка! Первые несколько дней после «дружеской» встречи с китайскими рыбаками бойцы еще передвигались, шутили, вспоминали свой первый и, видимо, последний реальный бой с двуногими существами. Потом они стали шевелиться все реже, боялись тратить энергию. Поднимались теперь не в восемь утра, не в девять – спали до последнего, пока солнце не воцарялось в зените. Потом тащились, поддерживая друг друга, в кубрик. Полонский вспомнил, что у знаменитого художника – возможно, Иеронима Босха – была такая же картина. Она называлась «Слепые». Калеки с выколотыми глазами бредут гуськом, держась друг за дружку. Первый падает в канаву, такую крутую, что костей не собрать, а последние еще не в курсе. Они спокойны, о чем-то болтают.

– И в чем высокий смысл этого так называемого искусства? – ехидничал Серега, плетущийся первым. – Ни уму ни сердцу. Обычная буржуйская депрессивная мазня.

Он едва не оступился с лестницы, и все имели твердые шансы повалиться на него, кабы Полонский не схватил Серегу за шиворот, предупредив назревающее несчастье.

– Вот в этом и есть высокий смысл, Серега. Да, именно в этом, – печально резюмировал Ахмет.

– Весьма странно, но я не хочу есть, – в один из печальных дней заявил Филипп, угрюмо глазея на кирзовый уголек, который нужно было затолкать в рот.

– Почему? – сглотнул Федорчук.

– Не знаю. Наверное, желудок начинает питаться самим собой. Это неизбежно, пацаны, так всегда и бывает. Организм сжирает сам себя. За несколько дней до смерти человек не чувствует голода. Эта хрень, которую мы едим, между нами говоря, никакая не еда. Это искусственная кожа.

– А ну, отставить упаднические настроения! – с клекотом выдавил из горла Затулин. – Ешь, Филипп, еще не все потеряно.

Последующие дни накладывались один на другой, они ничем не отличались. Все то же самое – солнце, воздух и вода. В один из дней после пробуждения Затулин начал лихорадочно трясти Полонского. Внешний вид бойца внушал тревогу. Филипп был неподвижен, лежал на спине, раскинув руки. Голова его была повернута, глаза открыты, и в них решительно отсутствовала жизнь! Мутные блюдца, пресыщенные слизью и гноем. Обросшее лицо перекосила и обездвижила судорога. Ахмет задрожал. Он до последнего не мог поверить, что такое возможно. Сердце сержанта забилось с перебоями. Он схватил иссушенное, ставшее двумя косточками запястье Филиппа, стал отыскивать пульс. Но руки тряслись, Затулин терял чувствительность. Он нагнулся, приложил ухо к груди товарища и снова ничего не услышал! Бред! Еще вчера этот парень язвительно шутил, теребил Федорчука, погружающегося в черную депрессию.

– Филипп, твою мать, очнись! – взвыл Ахмет и принялся хлестать солдата по щекам.

– Отмучился Филиппушка, царство ему небесное. – Над продавленным матрасом поднялась землистая физиономия Федорчука.

– Эй, прекращайте! Вы о чем? – простонал Серега, подползая на корточках. – Ахмет, тряси его, он просто потерял сознание. Филька, мать твою, просыпайся живо, ты пугаешь нас.

– Далеко наш Филька уже. Улетел он, – заупокойным тоном возвестил Федорчук и закашлялся.

– Улетишь тут с вами, – раздалось из приоткрытого рта, и вся компания изумленно вылупилась на беднягу.

Филипп не двигался, но растрескавшиеся губы дрогнули, шевельнулись застывшие зрачки.

– Да чтоб тебя!.. – выдохнули все хором.

– Ты охренел? – возмутился Ахмет. – Почему молчишь, когда тебя трясут и о чем-то спрашивают? Мы чуть не похоронили тебя, боец!

– Чуть не считается, – прошептал Полонский. – Здесь я, пацаны, пока еще при вас. Отставить панику и приготовления к похоронам со всеми воинскими почестями. Все понимаю, чувствую, но лень шевелиться, глазами моргать. Просто лежу в ступоре. Да пошло оно все!.. Не психуйте, сейчас отлежусь, встану, займусь каким-нибудь делом. – Он помолчал, тяжело и с болью сглотнул и прошепелявил: – Вот и весна красна…

– Бредит? – испугался Серега.

– Сам ты бредишь, – с кашлем исторг из себя Полонский, и в глазах его замерцал огонек вернувшегося разума. – Весна, говорю, пришла, дуралей. Вчера было двадцать девятое февраля, я зарубку делал. Текущий год – високосный. Сегодня первое марта тысяча девятьсот шестидесятого года. – Он внезапно забеспокоился, подтянул под себя локоть, начал приподниматься. – Пацаны, сделайте зарубку, а то я на память уже не могу положиться. Тут помню, тут – пустота. Башка в дуршлаг превращается. Пока поднимусь, забуду, чего хотел.

– Филипп, ты должен встать, – сказал Ахмет, который еще не отошел от пережитого испуга. – Полежи, соберись с силами и поднимайся. Нельзя нам долго валяться. И так уже валяем дурака с удвоенной энергией. Сегодня праздник по причине весны. Пацаны, каждому двойная норма воды и целый сапог на обед. И не дай бог, кто-нибудь из вас загнется – на толчке сгною доходягу, уяснили?

Еда действительно шла без аппетита. Потрескивали дрова в буржуйке, чернела и сворачивалась кирза, солдаты без эмоций пережевывали горькие угольки. Они с жадностью схватились за кружки с водой, когда Ахмет их наполнил и дал команду. Драгоценная жидкость текла по усам и бородам. Парни передвигались по судну как дряхлые старцы, согбенные в три погибели, хватались за все, что попадало под руки. Преодоление лестницы с каждым днем становилось все более трудоемким занятием. Филипп передвигался с палочкой, которую окрестил посохом, при этом виновато улыбался и недоумевал, почему товарищи не додумались до того же. Они разделись до белья, разулись, чтобы лишняя тяжесть не тянула к полу. Ноги все равно не чувствовали боли, когда занозы с неструганой лестницы впивались под кожу.