Пляска смерти. - Эрих Керн

Жаждавших обыкновенного семейного благополучия людей они заманили сказкой о коммунистическом рае, где будут только овцы и никаких волков; неистовым же идейным борцам подсунули миф о мировой революции и Коминтерне, ради которых стоит якобы жить и умереть, смотря по обстоятельствам, а для несогласных создали органы — ВЧК, затем ОГПУ, НКВД и т. д., исправительно-трудовые лагеря и мрачные подвалы с выстрелами в

затылок. Вот только для души и сердца у большевиков не нашлось ничего привлекательного, и вовсе не по злой их воле — просто им было неведомо, что такое душа.

Отлично сознавая наличие столь серьезного пробела, большевики постарались заменить благородные порывы отзывчивой человеческой души холодной логикой. Напрочь отвергая все до тех пор существовавшие взгляды на прошлое, настоящее и будущее человеческой цивилизации, они разработали свою собственную псевдонаучную абсолютную философию исторического развития, назвав ее высокопарно «историческим материализмом». Безрассудная вера и безудержный эксперимент — вот два краеугольных камня, на которых зиждется эта философия. Но в холодном мире бездушного материализма не нашлось места для теплого человеческого сердца — источника глубочайших чувств и таинственных процессов, определяющих поведение людей. Какое-то время оно стучало в глухую стену, окружавшую властей предержащих, потом слабо пискнуло в исправительном лагере и наконец умерло в каземате ОГПУ. Если бы сердцу позднее вздумалось воскреснуть и вернуться в большевистскую действительность, окружающие не поняли бы того языка, на котором оно с ними заговорило бы. О сердце начисто забыли, выкинули не только из теории коммунизма, но и из повседневной жизни общества.

Иначе мертвые красноармейцы, павшие в боях ради мечты о мировом коммунизме, не лежали бы непогребенными посредине городов и деревень многие дни и даже недели. Иначе бы советские военные медики оказывали раненым посильную помощь, а не пристреливали бы их со словами: «Теперь от него все равно никакого толка». (Эсэсовец разошелся. Советские медики, как и германские, делали все, что могли. — Ред.)

В Таганроге мое отделение определили на постой к пожилой украинке, которую мы тут же окрестили «бабушкой». Она и ее две внучки — Надя, учившаяся в летной школе, и Марушка, студентка медицинского института, — были, по их словам, ярыми антикоммунистками. Муж, сын и невестка бабушки получили по десять лет каторжных работ за участие в мнимом заговоре и отправлены куда-то в Сибирь. С девушками у нас сложились добродушно-приятельские отношения, при этом обе в обращении с нами строго сохраняли приличествующую дистанцию, не допуская никаких вольностей.

Бабушка, работавшая в молодые годы у предпринимателя-немца, говорила на ужасном немецком языке, но ее, по крайней мере, можно было понять. Она была на ногах с раннего утра до поздней ночи, стирая наши носки и нижнее белье и готовя нам особые, очень вкусные блюда. Мы, со своей стороны, делились с гостеприимным семейством нашим весьма обильным солдатским пайком. В общем и целом царила теплая, дружеская, почти семейная атмосфера.

В один прекрасный день, будучи начальником караула взвода, я познакомился с миловидной брюнеткой, бывшей оперной певицей московского Большого театра, бежавшей из Москвы с пятилетней дочерью, чтобы быть с матерью здесь, в Таганроге. Прослышав о том, что создается передвижной эстрадный театр для выступлений в германских воинских частях, она хотела поступить в него в качестве певицы или пианистки. Я пообещал узнать подробности и сообщить Инессе (так звали мою новую знакомую). Из утреннего разговора с толстым обрюзгшим фельдфебелем мне стало известно, что действительно существовала настоятельная потребность в певицах и артистах любых жанров. При встрече на другой день я передал Инессе полученную информацию, после чего она предложила вместе с ней посетить недавно открывшийся бар. Но это заведение оказалось невыносимо скучным, и мне не стоило большого труда уговорить Инессу перебраться на нашу солдатскую квартиру. Здесь мы вместе с моими друзьями, бабушкой и ее внучками пили чай и слушали граммофон. Потом я проводил Инессу до дома, а ее мать пригласила меня прийти к ним на следующий день в гости. Возвращаясь к себе, я невольно подумал, как схожа жизнь в небольших городах.

Маленькая дочка Инессы, прелестное дитя, такая же черноволосая, как и ее мама, крепко привязалась ко мне, не отходя ни на шаг. Когда мне выпадало быть в карауле, она, к моему великому смущению, часами могла находиться возле.

Как-то вечером Инесса поведала мне свою грустную историю. Еще будучи оперным стажером, она познакомилась с редактором одной из московских партийных газет, евреем по национальности, за которого затем вышла замуж. Когда Сталин заключил с Гитлером пакт о ненападении, ее муж был среди тех, кто посчитал данный акт отходом от генеральной линии партии. Свое мнение на этот счет он как-то высказал в кругу ближайших друзей и уже через двенадцать часов отправился по дороге в Сибирь. Его жену, разумеется, не стали больше держать в Большом театре, и Инесса была вынуждена зарабатывать на жизнь уроками музыки. В связи с быстрым продвижением германских войск на Москву она с малолетней дочерью бежала к матери в Таганрог. Несмотря на коренные перемены в политике, ее мужа не освободили, считая ненадежным элементом.

Мне есть за что быть благодарным Инессе. Она неизменно обращала свое внимание на наши промахи, которых следовало бы избегать в интересах укрепления российско-германского сотрудничества. В тот период ошибки сводились главным образом к незначительным и безобидным проявлениям произвола мелких чиновников, что можно было легко исправить: ведь решающее слово в территориальной гражданской администрации принадлежало все-таки военным.

Для гражданских лиц существовал комендантский час, запрещавший им появляться на улицах после наступления темноты. Хотя случаев саботажа или партизанских действий не отмечалось, однако русские в дальнейшем постоянно пытались пересечь Азовское море на аэросанях или парусных буерах нападать на наши одиночные сторожевые посты и создавать панику в городе интенсивной стрельбой.

Однажды поздно ночью (стрелки часов показывали около двенадцати) раздался громкий стук в окно. Схватив оружие, мы распахнули ставни и увидели Инессу, дрожавшую от холода и волнения, с большим свертком в руках.

— Что вы здесь делаете? — удивился я, втягивая Инессу в комнату.

— Красные планируют рано утром окружить Таганрог и уничтожить вас всех, — проговорила она, запыхавшись. — Я принесла вам и вашим друзьям кое-что из одежды моего умершего брата… Поспешите с переодеванием, и я проведу вас безопасным путем через море в Мариуполь.