Берроуз, который взорвался. Бит-поколение, постмодернизм, киберпанк и другие осколки - Дмитрий Станиславович Хаустов

вписаться в этот круг. Во фрагментах того периода встречаются куски, исполненные обиды на отторгнувшую его высокомерную танжерскую богему: «В европейском квартале Танжера витают миазмы подозрительности и снобизма. Все на тебя смотрят как на предмет, украшенный ценником, прикидывая, насколько ты практичное или престижное приобретение»{195}.

Судя по переписке, его отношения с Полом Боулзом, автором знаменитых танжерских романов «Под покровом небес» и «Пусть льет», эволюционировали от ненависти до любви: «Боулз избегает меня, наркомана. ‹…› Боулз избегает меня откровенно. Он, Брайон Гайсин, этот художник, да и вся их тусовка. Короче, танжерская интеллигенция прекратила общаться со мной»{196} (июль 1954 года); «Я, кстати, пообщался с Полом Боулзом. Очень приятный человек. Ну, если учесть, что общаться здесь почти не с кем»{197} (июль 1955 года); «Пол и Джейн Боулз в последнее время перестали меня избегать»{198} (октябрь 1955 года); «Все больше схожусь с Полом Боулзом. Человек он по-настоящему очаровательный»{199} (октябрь 1956 года).

Любопытно, что воспоминания Боулза о Берроузе («Берроуз в Танжере»), датированные 1959 годом, демонстрируют ту же прогрессию: «Билла Берроуза я впервые встретил в 1953 году, в танжерском переулке, под дождем… Тогда Билл сидел на героине и пребывал далеко не в лучшей форме»{200}, но дальше: «Больше всего в Билле Берроузе мне нравится его способность сохранять здравость мысли и юмор, пусть порою и едкий»{201}, «он идет по жизни, наслаждаясь даже собственными неудачами. Билл ни разу не упомянул случая, который хотя бы временно его не осчастливил»{202}. В общем, при всей их разности писатели подружились.

Похожим образом развивались и отношения Берроуза с Брайоном Гайсином, художником, владевшим в Танжере рестораном «Тысяча и одна ночь», – однако с ним они по-настоящему сошлись только в Париже, где был изобретен знаменитый метод нарезок. Пока же единственным по-настоящему близким Берроузу человеком в Танжере был мальчик Кики (Энрике), с которым он спал и которого по возможности спонсировал: «Кики – милый мальчик, с ним так приятно валяться в постели, покуривать травку и спать, заниматься любовью, позабыв обо всем…»{203}, или: «Кики – чуть ли не единственная причина, по которой я мог бы здесь остаться»{204}. Однако Кики все-таки не был ни Гинзбергом, ни Джоан.

В середине 1950-х именно литература становится для Берроуза способом выживания и одновременно методом творческой проработки кризиса, ужесточенного одиночеством и наркотиками. Дневник и письма превращаются для писателя в лабораторию, где рождается экспериментальный и фрагментарный прозаический текст, позже мутировавший в «Голый завтрак», а пока фигурирующий под рабочим названием «Интерзона».

Собственно, образ-концепт Интерзоны представляет собой литературный гибрид, в который попадают любые, даже и самые незначительные переживания и наблюдения того времени, сплавляясь на выходе в крупные прозаические куски неизвестного жанра и фантасмагорического содержания. Пожалуй, Танжер – то есть сама Интерзона, этот, по словам Оливера Харриса, город-коллаж{205}, – предоставил для прозы Берроуза идеальную форму организации материала; на берроузовских текстах танжерского периода лежит узнаваемый отпечаток породившего их города, они отражают его, как пишет Майлз{206}. Фраза из письма: «Танжер – ‹…› пророческий пульс всего мира, словно глюк, переходящий из прошлого в будущее, пограничная линия между сном и явью, причем „реальность“ ни одного из них еще не доказана»{207}, – легко узнается в метафоре рынка из «Голого завтрака»: «Кажется, комната сотрясается и вибрирует от каждого жеста. Кровь и субстанция многих рас – негров, полинезийцев, горных монголов, кочевников пустыни, полиглотов с Ближнего Востока, индейцев, – рас, пока еще не зачатых и не рожденных, сочетаний, еще не реализованных, проникают сквозь тело. ‹…› Составной Город, где по огромному безмолвному рынку разбросаны все людские ресурсы»{208}.

Перекликаясь с пророческими галлюцинациями из «Писем Яхе», Танжер, этот огромный город-коллаж, превращается в прозе Берроуза в магическое и складчатое плато, архитектурно и урбанистически воплощающее наркотические путешествия автора вовне – изнутри и снаружи – вовнутрь. Как будто бы в некоем бредовом Царстве Прихода, все здесь подвижно и проницаемо: «Зона – это одно громадное строение. Стены комнат сооружены из пластичного цемента, который деформируется, давая людям пристанище, однако если одна из комнат переполнена, раздается негромкий шлепок и кто-нибудь прямо сквозь стену протискивается в соседнее жилище, то есть на соседнюю кровать, поскольку комнаты состоят в основном из кроватей, на которых и заключаются все торговые сделки Зоны. От гула секса и коммерции Зона ходит ходуном, как огромный растревоженный улей»{209}. И главным эффектом от соприкосновения с этим ульем оказывается наркотический кошмар: «Интерзона напоминает кошмар. В полной свободе таится нечто глубоко ужасное»{210} (ср.: «Единственная прелесть Танжера – свобода. ‹…› Танжер – одно из тех мест, где можно делать все что угодно»{211}).

Мучимый ломками и кошмарами, в Танжере Берроуз по-настоящему научился тянуть в свою прозу все, что плохо лежит. Через рукопись «Интерзоны» прорывается многоголосица города и его обитателей, площади Сокко-Чико и борделя голландца Тони, французская, испанская, арабская речь, запахи гашиша, крик мальчишек, призыв муэдзина: «Над каменной площадью, где задыхаются медные статуи, поднимается многоголосое бормотание мусульман»{212}.

Многочисленные наркотики – каждый с собственным, легко отличимым эффектом – отражаются в манере берроузовского письма. Шизофренический джанковый стиль быстро сменяется будто застывшей, протяжной просодией маджуна (как сказано в «Голом завтраке», «это конопля, высушенная, мелко истолченная до консистенции зеленой сахарной пудры и смешанная с какими-нибудь сладостями, по вкусу напоминающая рождественский пудинг с примесью песка, но выбор сладостей произволен…»{213}). Сознательно прорабатывавший различные наркотические эффекты на письме, Берроуз во фрагментах и письмах тщательно эксплицирует эту свою наркопоэтику: «Как алкоголь у нас, опиум на Дальнем Востоке, а кокаин – в Южной Америке, так гашиш стал наркотиком у мусульман. ‹…› Один американский психоаналитик, который практикует в Касабланке, говорил: араба нельзя проанализировать, у него совершенно иная структура суперэго, нет чувства времени. Араб никогда ничего не заканчивает, и поэтому любопытно, что наркотик мусульман – именно гашиш, ведь он влияет на чувство времени. Обычно события выстраиваются в четкой временной системе, где присутствуют прошлое, настоящее, будущее. Под влиянием гашиша человек не видит разницы, для него все события существуют одновременно»{214}.

В этом гашишном безвременье легко угадать вызревающий гипертекст «Голого завтрака». «Составляю роман из описания фактов, какими я их вижу и чувствую. Начало? Концовка? О чем я! Этот роман – как арабская музыка, течет-течет, а потом раз – умолкает»{215}. В какой-то момент сам Берроуз перестал понимать, где заканчивается наркозависимость и начинается литература. «Работа для меня – что наркотик, без нее жизнь напоминает хронический кошмар. ‹…› Пытаюсь писать роман.