Духовная жизнь Америки (пер. Коваленская) - Кнут Гамсун

„Если бы мнѣ предстояло набирать труппу, чего я очень бы желалъ, я выбралъ бы для всѣхъ ролей однихъ американцевъ“.

Газета „Америка“ прибавляетъ къ этой мудрой рѣчи нѣсколько словъ отъ себя. „Наши артисты вполнѣ правы въ своемъ стремленія. Джонъ Букиколь высказалъ настоящія чувства и мысли американцевъ; этотъ человѣкъ самъ актеръ и знаетъ о чемъ говоритъ, поэтому его мнѣніе имѣетъ большой вѣсъ“.

Такимъ образомъ Америка старается уничтожить тѣ мелкіе зародыши драматическаго искусства, которые Европа занесла въ эту страну, и американскіе артисты быстро катятся назадъ, радостно восклицая: ура! Отсталъ только одинъ — лучшій изъ всѣхъ — истинный художникъ Кинъ.

Только одного Шекспира американцы не урѣзываютъ и не уродуютъ, какъ Ибсена и Сарду. Почему же янки дѣлаютъ такое исключеніе для Шекспира? Нѣсколько словъ объяснятъ вамъ, что Шекспиръ считается старымъ, великимъ, универсальнымъ геніемъ; онъ рисуетъ человѣческія страсти гораздо проще и опредѣленнѣе, чѣмъ современники. Въ его изображеніи любви, гнѣва, отчаянія, веселья чувствуется сила. Всѣ эти яркія чувства безъ тонкихъ оттѣнковъ и переливовъ характеризуютъ людей прежняго времени, такъ что Шекспира никакъ нельзя назвать современнымъ психологомъ. Я отнюдь не хочу этимъ сказать, что Шекспиръ устарѣлъ, я только говорю, что онъ старъ. Въ его чувствахъ очень мало осложненій, они прямо ведутъ къ цѣли, не поддаваясь случайностямъ, не теряясь въ противорѣчивыхъ мотивахъ. Психологія Гамлета — оазисъ, но и въ ней есть маленькія пустыни. Построеніе шекспировской драмы такъ же просто и несложно, какъ и изображенная въ ней жизнь чувствъ; по сравненію съ современной драмой она отличается даже необыкновенной наивностью.

Такъ, напримѣръ, въ „Отелло“ происходятъ самыя изумительныя вещи только благодаря тому, что носовой платокъ упалъ на полъ.

Шекспиръ — драматургъ не современный, но вѣчный. Американцы признаютъ Шекспира по тремъ причинамъ. Во-первыхъ, онъ старый, великій геній, котораго играютъ на всѣхъ сценахъ міра; вовторыхъ, онъ относится къ древнему періоду, т.-е. къ періоду до 1700 года, и въ-третьихъ, американцы считаютъ его полуамериканцемъ и, слѣдовательно, причисляютъ его къ своей націи. Такъ какъ мы знаемъ, что янки пытались даже Наполеона III сдѣлать американцемъ, то насъ не особенно удивитъ, что и Шекспира постигла та же участь. Они находятъ, что онъ вполнѣ заслуживаетъ этого, и вѣшаютъ его портретъ надъ сценой. Почему бы имъ и не вѣшать его? Шекспира не постыдится ни одна нація. Впрочемъ, американцы поступаютъ при этомъ очень осмотрительно; если они украшаютъ свой театръ портретомъ человѣка, въ американскомъ происхожденіи котораго все-таки можно сомнѣваться, то они помѣщаютъ рядомъ портреты несомнѣнныхъ, истыхъ американцевъ. Но у американцевъ нѣтъ великихъ драматурговъ, и поэтому было бы всего естественнѣй помѣститъ рядомъ съ Шекспиромъ великихъ американскихъ артистовъ Кина, Буса или Марію Андерсенъ, но Шекспиръ попадаетъ въ общество Георга Вашингтона и Авраама Линкольна; при видѣ этого мы чувствуемъ, что Шекспиръ попалъ въ весьма художественный кружокъ!

Въ этомъ тоже выражается патріотизмъ американцевъ. „Американская сцена должна изображать американскую жизнь, а не то, что волнуетъ остальной міръ; она должна быть не только патріотической, но и республиканской, демократической.

Во время представленія 4-го іюля часто приходилось убѣждаться, чутъ ли не съ опасностью жизни, до чего патріотичны американскія представленія.

Въ американскомъ театрѣ часто случались со мной слѣдующія инциденты.

Иногда во время представленія отъ скуки начнешь просматривать афиши. Вдругъ меня выводитъ изъ апатіи бѣшеный взрывъ восторга, публика аплодируетъ, кричитъ браво, весь театръ дрожитъ отъ восторженныхъ криковъ.

Смотрю на сцену. Что тамъ происходитъ?

Тамъ не замѣтно ничего особеннаго. Какой-то человѣкъ стоитъ посреди сцепы и произноситъ свой монологъ, длиною въ 1/2 мили. Крайне удивленный, я спрашиваю своего сосѣда о причинѣ такого необузданнаго восторга. „Да, да“… мой сосѣдъ аплодируетъ съ такимъ неистовствомъ, что почти не въ состояніи отвѣчать. „Да, да… Георгъ Вашингтонъ“, — съ трудомъ, наконецъ, выговариваетъ онъ. Оказывается, что актеръ среди монолога упомянулъ имя Георга Вашингтона.

И только. Этого болѣе, чѣмъ достаточно.

Услыхавъ имя Георга Вашингтона, вся публика мгновенно наэлектризовывается, поднимается шумъ какъ на котельной фабрикѣ, кричатъ, вопятъ, стучатъ по полу зонтиками и палками, бросаютъ бумажные шарики въ тѣхъ, кто не присоединяется къ общему бѣснованію, бросаютъ носовые платки и свистятъ, и все это только потому, что въ монологѣ актеръ упомянулъ имя Георга Вашинггона. Казалось, можно было бы слышать имя Георга Вашингтона и не терять при этомъ разсудка, но это можетъ казаться только до тѣхъ поръ, пока не узнаешь всей силы американскаго патріотизма. Даже искусство не можетъ отдѣлаться отъ его вліянія, и искусство заключается въ томъ, чтобы вплести имя Георга Вашингтона въ монологъ! И американцы исполняютъ свой человѣческій и гражданскій долгъ, аплодируя, услыхавъ его имя.

Въ американскомъ театрѣ нѣтъ художественности. Встрѣчаются недюжинные таланты, играютъ шекспировскія драмы — но искусства нѣтъ. Стоитъ только взойти въ американскій театръ, и сейчасъ же почувствуешь полное отсутствіе художественности.

Театръ не похожъ на храмъ искусства, на воспитательное учрежденіе; это просто ловко разукрашенный балаганчикъ, гдѣ мы видимъ обстановочное скоморошество и слышимъ ирландскія остроты. Каждое мгновеніе тебѣ мѣшаютъ. Сверху на голову зрителя сыплются папиросные окурки и орѣховая скорлупа; служители суетятся и кричатъ, предлагая питье и угощеніе; идетъ продажа и покупка, звенятъ деньгами, перешептываются и говорятъ во весь голосъ, сообщаютъ другъ другу о рыночныхъ цѣнахъ и объ урожаѣ пшеницы. Затѣмъ появляется человѣкъ, который раздаетъ репертуаръ на будущую недѣлю. Этотъ репертуаръ напечатанъ въ духѣ всего остального, въ немъ отражается предпринимательскій духъ, скоморошество; онъ необыкновенно похожъ на американскія банковыя свидѣтельства, въ немъ нѣтъ ничего художественнаго.

Grand opera.

Недѣля съ 28-го февраля. Новая великолѣпная комедія:

„НАШЪ СВАДЕБНЫЙ ДЕНЬ“,

посвященная высокому ученію о томъ, что люди созданы для того, чтобы вступать въ бракъ и бытъ счастливыми.

№ 27, 153. по отношенію къ копіи 1887.

БАНКЪ ВЕСЕЛАГО СМѢХА

уплачиваетъ обладателю сего смѣхомъ за каждую минуту, составляющую для любого стоимость въ сто долларовъ 100/00, за присутствіе на моихъ представленіяхъ.

Маргарита Фишъ,

комическая актриса.

S 100,00

Такъ какъ сама публика не интересуется искусствомъ, то она и не предъявляетъ никакихъ требованій къ тому, что происходитъ на сценѣ, но обращаетъ вниманія на неудачи и часто очень грубыя ошибки. Она хочетъ забавляться и упиваться патріотизмомъ.

Все это не можетъ поощрять исполнителей и заставлять ихъ стремиться къ самосовершенствованію. Имъ нечего ожидать пониманія, а тѣмъ болѣе разумной критики, и это отражается на представленіяхъ. Актеры говорятъ другъ другу колкости къ большому удовольствію публики. Теодора умерла и лежитъ на смертномъ одрѣ. Вдругъ она открываетъ глаза и снова закрываетъ ихъ. Публика смѣется. Если артистъ разбиваетъ иллюзію, созданную съ такимъ трудомъ, публика отнюдь не бываетъ за это въ претензіи и никогда не освищетъ его. Напротивъ. Ни одинъ американскій актеръ не боится лишить своихъ зрителей иллюзіи. Такъ, въ „Оливерѣ Твистѣ“ я видѣлъ джентльмена, идущаго по улицѣ безъ шляпы.

Этотъ джентльменъ былъ благодѣтелемъ Оливера. Игравшій его актеръ, очевидно, хотѣлъ придать ему простонародный характеръ, поэтому упомянутый благодѣтель, выйдя на Лондонскую улицу, снова вернулся домой, чтобы оставить тамъ свою шляпу.

Въ одной пьесѣ національнаго характера сцена представляла военный лагерь. Молодой воинъ непремѣнно хочетъ послать депешу къ своимъ друзьямъ въ непріятельскій лагерь. Онъ шпіонъ, и эту роль играетъ ирландецъ. Между тѣмъ онъ никакъ не можетъ найти случая переслать депешу; тогда онъ поднимаетъ съ пола лукъ — совершенно неизвѣстно, почему на полу оказывается лукъ, потому что это современная война, а не какое-нибудь индѣйское побоище съ луками и стрѣлами; тѣмъ не менѣе лукъ лежитъ на полу, воинъ беретъ депешу, насаживаетъ на стрѣлу и… стрѣляетъ! Стрѣла взлетаетъ и падаетъ.

Мы, зрители, видимъ, какъ она падаетъ недалеко отъ стрѣлявшаго. Вы, можетъ-быть, думаете, что это помѣшало ей попасть въ непріятельскій лагерь? Ничуть!

Для этого существуетъ товарищъ ирландца, который подробнѣйшимъ образомъ разсказываетъ, какъ стрѣла пронизывала воздухъ, сверкала и летѣла все дальше и дальше и какъ, наконецъ, она долетѣла до другого лагеря и упала прямо къ ногамъ союзниковъ.