Современная швейцарская новелла - Петер Биксель

Якоб ликвидировал свое большущее старьевщицкое предприятие на окраине города. Он сам называл себя старьевщиком и лишь солидным клиентам представлялся как антиквар. Предприятие он ликвидировал, так как, по его собственным словам, был по горло сыт спокойной жизнью. Пятнадцать лет на одном месте — да скитальцу этого до конца дней нипочем не выдержать. А ему уже на шестой десяток перевалило, стало быть, снова пора в дорогу. Сперва он мечтал проехать в автофургоне через всю Европу — от Лапландии до южной оконечности Португалии, — а затем началась история с Тайванем.

Несколько недель я искал Якоба, но, так и не найдя его, в конце концов тоже счел весьма правдоподобным объяснение кой-кого из друзей, полагавших, что он привел свой замысел в исполнение и улетел на Тайвань.

У Якоба всегда была постоянная квартира, но адрес мало кто знал. Был у него и телефон, но давал он его лишь самым близким друзьям. Я принадлежал к числу избранных и, когда после почти двухмесячного отсутствия вернулся из Португалии, попробовал дозвониться до него по этому номеру. Однако никто не ответил. Я искал Якоба в Старом городе, поскольку «район его обитания» был невелик. И привычки у него были укоренившиеся, при всей непоседливости. Он вставал спозаранку. Каждое утро принимал ванну, освежался одеколоном, ехал на своем «БМВ» в город — он жил в предместье, — заходил к парикмахеру, где его брили и делали маникюр, а потом отправлялся завтракать, всегда в одну и ту же кофейню. Там он поджидал знакомых — не друзей, а партнеров по игре, — и вот начиналась первая игра дня; это могла быть партия в шахматы, изысканная карточная игра или кости, главное — играли на деньги, и Якоб выигрывал. Забрав первые выигрыши, он поднимался и шел в другое заведение, где уже подавали выпивку. Происходило это всегда около девяти. Здесь тоже появлялись знакомые, которых Якоб тоже уговаривал сыграть, причем ставки зачастую были весьма крупные. Якоб почти не проигрывал, даже в шахматах ему неизменно сопутствовала удача, и он умел ловко обвести противника, хотя бы и самого искушенного. Как он это делал, противники объяснить не могли. Они считали, что Якоб молниеносно передвигает фигуры с одного поля на другое; но мне кажется, Якоб применял совсем иной трюк: во время игры он беспрерывно что-то рассказывал, неожиданно ставил сложные вопросы, внезапно просил совета, и его партнер клевал на эту удочку: задумается, к примеру, над вопросом, а при этом — пусть даже только на секунду — забудет об игре. Так или иначе, Якобу всегда удавалось столь же простым, сколь и виртуозным способом выбить противника из колеи. Ну а когда играли в карты или в кости, было совсем просто: кости у него исчезали, карты подменивались… И странное дело, большинству до смерти нравилось играть против Якоба, хотя как партнеры они ему в подметки не годились. Со мной Якоб не играл никогда. Он говорил:

— Это не для тебя, ты не игрок. Ты известный писатель, как я иной раз слышу по радио, толковый мужчина, но в таких вещах ты дурак.

Иногда я спрашивал его, дружески, а то и с подвохом:

— Якоб, объясни же мне, как ты это делаешь!

Он соглашался, показывал, как припрятывает карты — разумеется, отнюдь не в рукаве, как считало большинство, напротив, он держал их на виду, в руках, но двумя пальцами с такой артистической ловкостью закладывал одну под другую, что партнер поневоле начинал верить, будто карта у него одна, а когда в игре наступал решающий момент, Якоб небрежно извлекал припрятанную карту, которой вовсе не припрятывал, и — выигрывал. Естественно, иногда у Якоба случались и проигрыши, но, проиграв, он говорил мне:

— Иногда проигрывать необходимо, иначе с тобой не будут больше играть.

Говорил ли он это всерьез или только маскировал так свое разочарование, я точно сказать не могу.

Я уж и не припомню, когда мы с Якобом познакомились. По моим подсчетам, впервые я увидел его лет тридцать назад.

Был у нас в Старом городе бар, этакая «стоячая» забегаловка, лишь в глубине зала ютились несколько столиков со стульями, так вот именно там после обеда и прежде всего вечерами собирались люди искусства и те, кто себя к ним причислял: журналисты, издатели, спортсмены, бездельники и всякие бродяги. В бар этот ходили по двум причинам. Во-первых, здесь встречались люди, которые знали друг друга исключительно по именам или прозвищам и никогда не выпытывали: кто ты? что поделываешь? на что живешь? Во-вторых, здесь царила приятельская атмосфера, и все помогали друг другу, хотя, собственно, друзьями не были. Якоб захаживал туда десятки лет, перерывы случались, только если он колесил по деревням.

Якоб — один из немногих друзей, на которых я могу опереться в любой жизненной ситуации. Чем я заслужил его дружбу, не знаю. В ту далекую пору я был начинающим писателем — так по крайней мере я себя называл, — сидел без гроша в кармане, а зачастую и без работы, вольно или невольно, и мне хорошо было в этом баре, причем особое расположение я чувствовал к Якобу — Якобу, прошедшему огонь, воду и медные трубы, к Якобу, который слыл в нашем городе заправским шулером и бродягой. В свою очередь Якоб проникся неизъяснимой симпатией ко мне. Он не позволял никому и ничему ко мне подступиться. Конечно, я не то чтобы все время торчал возле Якоба, когда бывал в баре; я вовсе не отирался поблизости от него, просто был тут, один среди многих, но, если возникал спор — а такое в баре происходило часто, — Якоб как из-под земли вырастал со мной рядом, и напасть на меня никто не отваживался. От чужих кулаков я ни разу не пострадал — во всяком случае, когда Якоб находился неподалеку. И ведь мы были едва знакомы, даже толком не разговаривали между собой.

Правда, с годами Якоб стал нет-нет да и рассказывать мне кое-что из своей бурной жизни, которая для него была не бурной, а горькой и жестокой. Его родители в самом деле скитались по белу свету. Закон требовал от Якобова отца оседлости, то есть он должен был поселиться в той или иной общине страны, однако больше чем на два месяца ни в одной деревне они не задерживались. Отец зарабатывал на пропитание семейства плетением корзин или точкой ножей, промышлял торговлей вразнос, воровал кур и кроликов, а иногда — в счастливые времена, как выражался Якоб, — торговал лошадьми. Не крадеными скакунами — чего не было, того не было, — а клячами, которых, собственно, впору на живодерню вести, а не на конный рынок.

За всю свою жизнь Якоб, по его словам, не провел в школе и девяти месяцев. Читать он умеет лишь кое-как. И если он действительно вычитал тайваньскую историю в газете, то ему понадобилось не меньше четверти часа, чтобы прочесть и понять это короткое сообщение. Он и подписывается с трудом, зато в уме считает без всякого труда. Когда мы познакомились, я думал, что Якоб наверняка прочел уйму книг и посмотрел уйму фильмов, но я ошибался. Якоб не смог бы ни одной книги дочитать до конца, а если бы и смог, то умер бы от скуки. В кино он вообще не ходил. Только изредка неприязненно глядел в баре на телеэкран, если как раз передавали футбольный матч. Талант у Якоба шел от природы. Он учился лишь тому, чему его учила жизнь. И силы в нем хватало. Но, прибегая к насилию, он действовал так же искусно, как при игре в кости. И метод его был весьма прост: он внезапно наступал каблуком на ногу противника, а левой рукой наносил резкий удар в печень; когда жертва с воплем падала, он успевал поймать ее и, ставя на ноги, приговаривал:

— Господи помилуй, я уж думал, с тобой удар. Что стряслось-то?

А если противник в свою очередь замахивался, Якоб перехватывал его кулаки и печально знаменитым полицейским приемом выворачивал руки за спину, пока тот не начинал скулить:

— Ладно тебе, Якоб, все хорошо, ты мне ничего не сделал.

С течением лет он узнал о существовании адвокатов и тотчас же использовал это обстоятельство к своей выгоде, да так, что у меня прямо дух занялся. Он обращался не просто к адвокату, особенно в последние годы, когда пустился в довольно рискованные гешефты с антиквариатом. Якоб обращался к своим адвокатам — он всегда говорил про них «мои адвокаты» — и рассказывал им некую историю. Он-де сделал то-то и то-то и хотел бы знать, не нарушил ли при этом закон. Его адвокаты раскидывали мозгами, говорили, вероятно: «Якоб, ты поступил неразумно! Ты нарушил закон, и это может плохо кончиться». Тогда Якоб говорил: «Ага, этак, значит, не годится. Я так и думал. И потому вовсе этого не сделал, а действовал совершенно по-иному…» Засим он рассказывал другую историю и, дойдя до конца, опять спрашивал: «Нарушил я закон или нет?» Если адвокат и на сей раз полагал, что закон нарушен, Якоб мигом выдумывал третью, а в случае необходимости и четвертую историю. До той минуты, когда адвокат удовлетворенно объявлял: «Ну, Якоб, это ерунда. Не волнуйся, это я улажу».

Но что же, собственно, происходило на самом деле? Замыслив некое предприятие, Якоб для страховки перво-наперво шел к своим ничего не подозревающим адвокатам и выяснял у них, рискованна его затея или не очень и как надо действовать, чтобы не загреметь в тюрьму, если на него подадут в суд.