От протопопа Аввакума до Федора Абрамова: жития «грешных святых» в русской литературе - Маргарита Климова

В сытом современном Пекашине, где прием винных бутылок становится одним из главных событий дня, полюбившийся читателям Евсей предстает в обличии запойного пьяницы, ползающего по улице среди лета в одном валенке. На время его высылки дело наставничества взяла на себя суровая Марфа Репишная, столь же неистовая в вере, как и в крестьянском труде, и уже сам Евсей превратился в паршивую овцу своего бывшего духовного стада. Атмосфера всеобщего разлада обострила в душе Евсея чувство вины перед сыновьями, которые из-за его непреклонности в вере выросли в детских домах, а после, так и не простившись с отцом, ушли на фронт, чтобы не вернуться. (Подробность, характерная для абрамовского прочтения темы подвижничества: преклоняясь перед моральной стойкостью человека и его верностью идеалам, писатель, тем не менее, сопровождает образ подвижника, на что бы его деятельность ни была направлена, мотивом одиночества среди людей и чувством вины перед близкими, принесенными в жертву «дальним»[248].)

Возвращается в Пекашино Егорша Ставров, некогда любимец и гордость села, а ныне его блудный сын, проскитавшийся всю жизнь по ударным стройкам века и растративший в пустом разврате все свое телесное и душевное обаяние. Здесь его готовы принять и поделиться всем, что имеют, Евсей и Лиза. Но осуществится ли на сей раз бессмертная мистерия о блудном сыне? Ее основой были незыблемость и неизменность отцовского дома и отцовского чувства, а пекашинский общий дом в разладе, да и хозяева ли в нем Евсей и Лиза? Ожесточился в своей самодовольной правоте «благоразумный сын» Пекашина Михаил, а главное сам вернувшийся Егорша не ведает угрызений совести и раскаяния, полон цинизма и злобной гордыни. И, кажется, втуне пропадают поучения Евсея о главном, «духовном доме», который «в огне не горит и в воде не тонет», ибо возводится в душе человеческой. Даже слова Мошкина о том, что именно праведниками села, Михаилом и Лизой, их трудолюбием, совестливостью, добротой держится жизнь, вызывают в тоскующей от собственной опустошенности душе Егорши лишь злобное желание досадить брошенной жене любой ценой, не останавливаясь даже перед разрушением дедовского дома.

И вот орава пекашинских мужиков, специально напоенная Егоршей, готова идти крушить ставровский дом. Внезапно узнающий об этом Евсей воспринимает происходящее как катастрофу, остановить которую может лишь его самопожертвование. Хорошо сознающий собственное падение, Евсей в порыве раскаяния готов взять на себя всю вину искаженного и распадающегося пекашинского дома[249]. «Простите, простите меня, окаянного, я во всем виноват», – бьет он земные поклоны перед оторопевшими мужиками. А потом тихо уходит…

Лишь три дня спустя в заброшенной и зловонной силосной яме с переломанными ногами находит его Михаил. На вопрос, почему тот не позвал на помощь, старик отвечает совсем невразумительно: «Пострадать хотел… страданьем грехи избывают… хочу, как пес, издохнуть в нечистотах…». И вдруг за низкой, почти отталкивающей бытовой обстановкой, в которую помещено непонятное для окружающих покаяние Евсея, проступает древняя агиографическая схема: великий грешник, уходящий в поисках искупления под землю.

Конец Евсея Мошкина обставлен, как уже отмечалось в литературе, с агиографической торжественностью. Он отказывается от операции, чтобы своим увечьем не доставлять новых хлопот людям, и сам предсказывает час собственной кончины. Его последняя мысль – о других, о восстановлении разоренного пекашинского дома, о примирении Михаила с Егоршей и Лизой. Позабыв цинизм и былое презрение к деревенскому «навозному жуку», Егорша жадно хватает руку Михаила, но с горечью понимает: примирения не произошло. Зато в его собственной душе начинается процесс мучительного прозрения…

В русле житийной традиции кончина Евсея сопровождается особым погодным явлением – «яростным, долгожданным ливнем» после долгой засухи. Благоприятный знак видят в этом набожные старушки: «Вот как, вот как, наш заступник! Господу Богу престал – первым делом не о себе, об нас, грешных, забота: не томи, Господи, людей, даждь им влаги и дождя животворныя…»[250]. Примечательно, что эти старушки не сомневаются в действенности и правомерности такой просьбы жалкого деревенского пьяницы, погибшего при странных, похожих на самоубийство, обстоятельствах. И возникает еще одна древнерусская ассоциация – апокрифическая Поветь о бражнике, герой которой, несмотря на свое пагубное пристрастие, после смерти вошел в рай. В этом популярном памятнике обычно видят сатиру на формальное благочестие и даже критику христианских святых; на наш взгляд, проявилась в нем и «теплая» народная вера в Божье милосердие и Его снисходительность к человеческим слабостям, дающие надежду даже самому последнему из грешников.

Интересно, что в первоначальных редакциях романа смерть Евсея была несколько иной. О ней в письме из больницы рассказывала братьям Лиза. Обморозивший в пьяном виде ноги старик, понадеявшись на Бога, вовремя не обратился к врачу. «…А Богто, говорят старухи, от него давно отвернулся за грехи. И так вот и умер. А перед смертью попросил водки. Мне, говорит, уж все равно на небе не бывать… А на похоронах… много народа у Евсея было. Вся деревня»[251].

Как можно заметить, эпизод был существенно переработан писателем. Нелепая смерть пьяницы, перепутавшего смирение раскаяния со смертным грехом отчаяния, при изменении ряда важных деталей была переведена в иной контекст, допускающий разное истолкование. Оставаясь на близоруко-житейский взгляд не менее нелепой и жалкой (так, кстати, восприняло ее большинство критиков), она одновременно может быть понята как акт самопожертвенного искупления, влекущий за собой цепную реакцию изменений в душах других персонажей. В первую очередь это касается Егорши. Критики нередко сомневались в правдоподобии его душевного переворота. В этом сказались как недооценка и непонимание характера персонажа (одного из самых сложных в мире Абрамова), так и неумение выйти за границы правдоподобно-бытового истолкования событий. Для традиции мифа о великом грешнике такие душевные превращения обычны, причем для житийной поэтики их психологические обоснования даже не требуются (а образ Егорши, на наш взгляд, предпосылки к изменениям содержит), они происходят чудесно и почти мгновенно. Русская классическая литература, испытавшая влияние агиографической поэтики и активно схему «преображение грешника» использующая, знает метаморфозы и более удивительные (например, предсмертное прозрение Иудушки Головлева).

Сходным образом меняется и первоначальный замысел о судьбе любимой абрамовской героини – Лизы Пряслиной. Отказавшись от мысли о ее возможном выздоровлении, Абрамов превращает мученическую смерть этой самоотверженной и чистой женщины, познавшей позор «падения» и всеобщего презрения (неслучайно ее мимолетное сравнение с одной из «святых блудниц» – Марией Магдалиной)[252], в источник грядущего воссоединения семьи. Перед телом умирающей сестры Михаил, отринувший сытое самодовольство и ожесточение (об этом его потрясающая молитва в одном из черновых вариантов[253]), ощущает в себе силы, чтобы вновь объединить Дом, всех его «братьев и сестер». (Опубликованный текст романа, обрывающийся на изображении Михаила, спешащего в больницу к сестре, для Федора Абрамова не был окончательным, известно, что и после публикации четвертой части тетралогии он продолжал работу над ее текстом.)

И глубоко символично, что на страницах романа появляется бабка-«странница», идущая по обету поклониться могиле «большого праведника Евсея Тихоновича». «Это тот-то старик большой праведник, который по пьянке в силосную яму залез?», – недоумевает молодой безбожник. Но эта ирония не может скрыть главного: перед нами изображение редкого, почти уникального в наши дни явления: зарождения культа местночтимого святого[254].

Как отмечалось в литературе[255], «житийные» детали сопровождают и образы некоторых других персонажей романа. Такова смерть-успение Калины Дунаева, как и в случае с Мошкиным, отмеченная погодным явлением (в пасмурный день солнце встает «в почетный караул» у гроба старого большевика). Даже парализованный Подрезов кажется Егорше «святым, давшим обет молчания». Но, воздавая честь стойкости и мужеству «советских подвижников», Абрамов, тем не менее, метит их печатью некоторой неполноты и ущербности. В свете символики названия романа показательны многие детали. К ним можно отнести, например, описание руин колоссального недостроенного дома Подрезова, которым тот тщетно пытался удержать возле себя детей и на строительстве которого надорвался[256]. Не менее показательна и жалкая теснота последнего пристанища старого коммунара, которому «вся страна была домом». Характерно и то, что словом «житие» устами народа в романе назван не славный и, несомненно, вызывающий уважение жизненный путь Калины Дунаева, а жизнь его верной спутницы, «Евдокии-великомученицы». Эта простая женщина не только разделила труды и муки старого коммунара на строительстве «рая на земле», но и сотворила настоящее чудо – вырвала его из когтей смерти на самом дне лагерного ада.