Апоптоз - Наташа Гринь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В секунду мы оказались перед нужным подъездом, который уместнее было бы назвать парадным, хоть он и выходил во внутренний двор. Старик схватился за набалдашник в виде свинцовой шишки и потянул тяжеленную дверь на себя.
– Ну вот тебе, красавица, и третий подъезд, – масляно проговорил он, суетливо пропуская меня вперед.
Передо мной открылся внушительных размеров предбанник, вымощенный бело-бордовой плиткой, сохранившейся еще с 1950-х; по центру была брошена шкура затоптанного ковра, разлагающегося на глазах у незаконно высокого потолка. Вторые двери, металлические, убогие, неуместно дешевые, охраняющие выход на лестницу и к квартирам, были обрамлены ювелирной, фруктово-цветочной лепниной и застегнуты на магнит, который Добряк тут же обесточил своим появившимся из ниоткуда ключом.
– Да заходи, заходи, не церковь же. Давай успевай. Поднимешься на последний этаж – и ты на месте. Непоменянная коричневая дверь справа, там еще будет щель почтовая, – он сложил из пальцев рамку, – вот тебе туда. – Затем он чуть кивнул на лифтовую шахту мышиного цвета и слегка повысил голос: – Можешь и на лифте этом подняться, но я не советую, часто стал нас расстраивать. Лучше на своих двоих егозой взлететь. Балериной, одна нога тут, другая там. – Добряк рассмеялся. – Ну, давай, красавица, давай, в добрый путь… Не поминай лихом. Авось еще свидимся, правда? – прощальные слова старика я, взбегая по лестнице, слышала уже спиной.
Несколько пролетов никто, кроме меня, не издавал ни звука. О стены в больничной краске, вызывающей тошноту у аристократических деревянных перил, ударялись только гул моих шагов, мое тяжелое, прерывистое дыхание и мой нервный, брыкавшийся взгляд. Я еще подумала, что наверняка сейчас выгляжу так, будто снимаюсь в фильме с мотивом погони. Жалко только – не на кого обернуться и рот себе не зажать, спрятавшись в темном углу. Через пару секунд после того, как я наконец замерла, успокаивая дыхание, на последнем этаже, перед той самой квартирой, внизу заскрипела и клацнула дверь на магните. Я разжала правую ладонь и поднесла ее ближе к глазам. На ней сверкали фантики подтаявших, смятых конфет под названием «Смысл жизни».
Маевские жили в огромной, обставленной двухтысячными годами трехкомнатной квартире, из чьих окон можно было бы отправить сообщение в Кремль азбукой Морзе. Обойдя ее полностью в первый раз, я подумала, что при большом желании хоромы эти легко превратились бы во что угодно: в военный госпиталь, пансион или детский сад, – ничем не занятая, бездельничавшая жилая площадь более чем позволяла. Последний вариант нравился мне сильнее прочих: тогда можно было бы всем объявить на вполне законных основаниях, что пол в коридоре – это лава, набросать пузатых диванных подушек на шахматную плитку, победившую оригинальный паркет, и передвигаться прыжками по этим островкам спасения, прямо как в детстве. А кто не успел спастись, пусть галит в другой игре или отвечает на жизненно важный вопрос «Кто ты будешь такой?», пока на златом крыльце сидят царь, царевич, король, королевич, сапожник и портной.
В тот вечер в дверях меня встретила мать ученицы, чье выражение лица на время вошло в мой словарь как «иринино» и напоминало то ли манекен, то ли трефовую даму. Двумя глазами и одним плечом она поздоровалась со мной, другим зажимая телефонную трубку, впившуюся ей в щеку. По ее ответным репликам было ясно, что кто-то откуда-то рассказывал что-то невероятное. Казалось, она даже не заметила моего опоздания, запросто приняла мой подмокший от снега пуховик и, распнув его на плечах деревянной вешалки, отправила преть в черноту стенного шкафа. Подождав сверху вниз, пока я разуюсь, Ирина прижала говорящую трубку к груди («Проходите, пожалуйста, в кабинет»), крикнула через плечо – «Тась, выйди, преподаватель пришел» – и, чему-то улыбаясь, удалилась на кухню, оставив меня дышать ее духами.
Я огляделась. Обстановка прихожей в псевдобарочных красно-коричневых оттенках никак не вязалась с природой этого дома. Она и позже из раза в раз, до последнего нашего занятия, напоминала мне провинциальную квартиру моей одноклассницы, с которой я недолго и напрасно дружила. У той тоже на стенах в передней висели дешевые копии известных картин и чучело, но не селезня, а какой-то менее символичной птицы. К здешней прихожей стекались два коридора: один небольшой – на кухню, повторяющую траекторию хода игрального коня. Другой – размашистый, межкомнатный, с полосой ядовито-торжественного ковра, популярного в советских дворцах культуры, помню его пятками. Я тогда, дергаясь в тихой истерике, под жидкие аплодисменты выходила на концертную сцену, чтобы играть вспотевшими, будто не своими пальцами экзаменационный этюд.
Глубоко выдохнув (раз, два, три, четыре, пять…), я направилась в длинный темный коридор с какой-то абракадаброй, имитирующей потолок и ужасно напоминающей оригами. Одновременно с этим в комнате со стеклянными дверьми нараспашку, расположенной в самом его конце, как-то нехотя разгорелся свет, откуда выступил сторож в виде щучьего хвоста, заправленного в белый горшок на невысоком табурете. Из кулуара все выглядело так, будто здесь, у меня – ночь, а там, в той комнате – день. Значит, еще пару шагов, и для меня он либо начнется заново, либо раздвоится, разблизнится, проклиная свою природу, так вдохновлявшую доктора Менгеле на эксперименты.
Пять, четыре, три, два, один. Ноль. Кабинет. Все заливает теплый свет подкупольной раскоряки-люстры. В центре – круглый деревянный стол с растекшейся скатертью. Все четыре стула сидят с прямыми спинами. Справа от двери – большой диван рыжего окраса, его будто слепили из пластилина. Белые квадратные подушки по бокам как бы стоят на углах и кажутся мне бубнами, увеличенными в размере и лишенными цвета. Я улыбаюсь. Под ногами паркет (до которого пока еще не успела добраться плитка), так что если попробовать чуть покачаться, то можно представить, что стоишь на палубе корабля. Поворот головы налево. Немыслимых размеров бабочка, отливающая серебром, летит сквозь джунгли обоев. С ней по соседству – стенное зеркальце и картина по номерам, изображающая то ли чью-то смерть, то ли грязный аквариум. Стены обступают одинаково старые, псевдосоветского вида серванты, превратившиеся в книжные шкафы. Верхние полки заняты бесформенными стеклянными статуэтками
