Петербургская поэма. Избранные стихотворения - Марк Котлярский

звенья…

Здесь – яркий свет,

там – сумрачная хлябь,

здесь – воздух жизни,

там —

трава забвенья.

Синий плащ

Ты в синий плащ печально завернулась…

А. Блок

Мне было довольно того, что твой плащ висел на гвозде…

Н. Матвеева

…Иногда понимаешь,

что же такое – лицо врага:

это искаженная ненавистью гримаса,

неважно, будь то облик профессионала, аса,

или угодливая личина холопа, раба.

И тогда хочется спрятаться

под сенью сумрачных чащ,

не видеть, не слышать, не ждать погони, подвоха,

или завернуться плотнее в синий свой плащ,

если тебе действительно безнадежно и плохо.

И пусть стены твоего дома

перечеркнуты прошлым, плющом,

пусть дороги разбиты – в прошлое нет возврата.

Довольно того, что, укрывшись синим плащом,

ты заснешь на траве, о чем ты мечтал когда-то.

«За всё в жизни…»

За всё в жизни

надо платить.

И жулик,

который,

втершись в доверие,

тебя

объегорил,

это – не горе,

это – плата

за то, что ты

совершил

когда-то

по злому умыслу

или неверию,

немного

или немерено,

но всё равно

совершил,

опускаясь ли вниз,

на самое дно,

поднимаясь ли

вверх,

ослепленный

сияньем

вершин…

Всё равно

за всё —

рано или поздно, – увы, —

придется

платить.

С этим смириться,

жить —

иначе

не сносить

дурной головы

и химер

отродье

плодить…

2

Что ж, кривая удачи

не торопится меня

вывозить,

помаячит,

поманит,

покажет

желанную пристань,

и обманет,

и бросит,

и вдруг засмеется в лицо,

и движением быстрым

швырнет

мне вдогонку

обрывки

разящей

издевки,

перекроет пути,

расстреляет огнем

безнадёги.

…Но мне кажется часто,

что иной и не нужно судьбы,

потому что

иная

сродни

либо

сахарной

скуке,

либо злой

и недужной,

болезненной

мгле

без просвета.

Расправляя

навстречу

воздушным потокам

затекшие руки,

я бросаюсь,

как в омут,

в небесную бездну —

безвестность.

Будь, что будет,

остальное

обсудим

потом…

3

Сижу в кафе.

Звучит

приглушенный

блюз.

Приятна мне

обстановка,

непритязательность

блюд.

Легкий говор

вокруг

создает

шумовой

фон,

за которым

не различить слов.

Тем временем

наяривает

саксофон,

и мелодия

прозрачной

паутиной

повисает

под потолком.

Женщина проходит

походкой

утиной,

к горлу

подкатывает ком,

поскольку

это и есть

иллюзия

желанной свободы;

дело, конечно,

оно и есть

ум, честь и совесть.

Но, в зависимости

от погоды,

хочется не по уму

честью и совестью

поступиться,

слушать

лишь

собственное сердце,

забыть о деле,

да и вообще забыться,

забиться в это кафе,

забить

на разбитое небо,

довольствоваться

избитой, простенькой

рифмой

„не был“;

не был,

не состоял,

не участвовал,

плевал на ваши

идеи и идейки,

программы

и программки!

…Да. И простите,

что не вписываюсь

в ваши

параграфы

и рамки.

4

Словно шлейф

свинцовый,

волочится за мной

предательство друга

и женщины

пройденной

подлость.

Летит мне навстречу

крылатая

звонкая

ругань,

пронзает

насквозь,

как пуля

пронзает

брюшную

горячую

полость.

«Проникающее ранение…» —

усмехаясь,

констатируют

врачи,

а может, не врачи это вовсе,

а белые демоны злости?

Один из них говорит:

«Пожалуйста, не ворчи,

Давай-ка, мой друг,

лучше

перекинемся

в кости…»

Что ж, можно и в кости,

или, как это называют на

     Востоке,

в «шешбеш»

(да мало ли что

вообще

говорят

на Востоке?).

Присутствие

предательства

и подлости

в ауре тонкой моей

образует

зияющую

брешь,

которую

вряд ли

законопатят

прыткие

горькие

строки…

Здесь

Попробуй-ка боль

      напиши на холсте.

Но чувства не те

      и краски не те;

А может, и холст

     далеко не тот,

И кисть засохла,

    и красок нет.

Увы, не выйдет сегодня портрет,

И это лучшая из тех острот,

    которыми полон безумный край.

А может, здесь обретается рай?

Во всяком случае, точно не ад;

 Здесь бедный Иов обут и одет.

 …Но черт возьми!

         не выходит портрет,

 И красной краской

         написан закат.

«От отечества…»

И дым отечества…

А. Грибоедов

От отечества

остался только дым и один,

да и отчество тоже

изъято отечеством.

И, как резвая стрелка секундная

мечется,

я кручусь в жерновах

ненавистных годин.

Мне спасенье – дорога,

усталость – тюрьма,

если сдамся, сотрут меня

тотчас, бестрепетно,

как в суровое время

повсеместного рэкета,

как жестокость,

которая сводит с ума.

Я упрямый.

Я стал, как сказанье, седым,

но влечет меня вдаль

с неизвестною силой.

Не смирюсь никогда

с повседневностью стылой,

неприятен мне приторный

отечества