Путь пантеры - Елена Крюкова

– Сейчас я вылью…

– Нет! Оставь как есть!

Он метнулся ей под ноги. Бабушка пошатнулась и чуть не упала.

Он подхватил ее, крепко обнял. Подумал о себе: «Я как кот, как наш мертвый Филька. Под ноги шарахнулся человеку».

Так, обнявшись, стояли.

Потом он вызвал такси.

– Присядем на дорожку, – тоскливо сказала бабушка. Они оба сели на край дивана. Молчали. Он держал бабушку за руки, как девушку. Подумал: «Какие красивые руки, до старости!»

– Бабушка, я попросил Фаню Марковну следить за тобой.

– Спасибо, – усмехнулась бабушка, – это я буду следить за ней, а не она за мной.

Опять молчали.

– Ну все, езжай. Машина ждет. Деньги накручивает.

– К черту деньги! – крикнул он.

Молчание рушилось и разбивалось на тысячу звезд.

– Я позвоню.

– Ну да, звони, я жду.

– Как прилечу, позвоню сразу.

– Да. Сразу.

– Бабушка. Я люблю тебя!

– И я тебя тоже очень люблю, Ромушка.

– Бабушка. Ты только держись.

– Да мне и так хорошо, Ромушка. Мне лучше всех.

– Я устроюсь в Америке и тебя возьму к себе.

– Ох, нет, куда же я отсюда поеду? От своих могил? Этого нельзя. Мне здесь надо быть.

– Там посмотрим.

– Да. Там посмотрим. Главное, чтобы тебе было хорошо. И чтобы ты не болел.

– И чтобы ты не болела. Бабушка!

Он стиснул руками ее полные, теплые плечи. Она вся была из теста – из теплого сладкого, вечно всходящего теста его детства, его погибшей радости. Изюм ее глаз, снежный нож искусственных зубов, слезный блеск запавших глубоко под лоб глаз, кошачье мерцанье стеклянных хрусталиков в дырках зрачков, дынная корка щек, паучья сеть волос, и разлетаются, и летят, будто в комнате сильный ветер.

Ветер! Ветер! Сейчас унесет его. Далеко. Очень далеко.

Прижался к ней, как давным-давно прижимался. Как прижимался всегда. Родной запах. Родные ладони лежат у него на спине, под лопатками. Это его крылья. На них полетит он.

– Ромушка, я никогда, никогда не буду выключать телефон! На ночь выключать не буду!

– И я. Я тебе сразу свой номер сообщу!

Старуха сама открыла ему дверь. Глядела, как он, с чемоданом в руке и рюкзачком за плечами, переступает порог. Одна нога за порогом и другая. Вот он уже на лестнице. Вот открывает дверь подъезда. Вот выходит, и уже требовательно, сердито гудит машина. Через немытое стекло окна глядела, как он укладывает чемодан в багажник. Как открывает дверцу такси.

Заколотила в стекло кулаком. Ром обернулся. Он не услышал стука. Это застучало сердце. Он увидел бабушку в кухонном окне. Руку вскинул – для прощанья. Прощанья не получилось. Рука словно сломалась в воздухе. Повисла крылом. Резкая боль под ребрами. Из последних сил улыбнулся. Упал на сиденье, вытащил из-за пазухи таблетки, вбросил в рот.

– Куда? – мрачно спросил шофер.

– В аэропорт.

– Не опаздываем? Не гнать лошадей?

– Нет. Времени навалом.

Такси, шурша, поехало вперед, все вперед и вперед, а Ром смотрел на бабушку в окне, как она медленно плывет вбок и вдаль, плывет, уплывает, улетает, уходит.

Глава 16. Зеленое белье

Такая тишина.

Хотя много звуков обрушилось, поглотило, завертело.

Но надо всем страшно царила тишина, ее хрустальные крылья, ее железный трон. Висела в невесомости ее мертвая круглая стальная корона.

Самолет стальной, а ведь поднимается в воздух. И самолеты умирают, самолеты бьются. Красиво летела длинная железная машина над горами, над островами, над ширью безумной воды.

Однажды коснулась колесами земли, покатилась немного и встала. И это уже была Америка.

Беличье колесо хлопот не прекратило вертеться. Но Ром не был белкой. Он стал удивленным наблюдателем собственной жизни; сам себе астроном, сам себе соглядатай.

Все говорили по-английски, и он изумленно обнаружил, что он все понимает. Другая страна, другая планета. Он космонавт, и он перелетел через миры.

Документы, бумаги, улыбчивые лица. Ему казалось: все тут добры, приветливы. Не как в России. Все расположены к нему, все хотят принять в нем участие.

Он отвык от такого внимания. Стеснялся. Боялся в университетской поликлинике предъявить справку от русского врача, где было написано по-английски про его сердце. В сверкающем кафелем кабинете иноземный врач проглядел бумагу, исподлобья просветил Рома рентгеном узких глаз. Ничего страшного, улыбнулся широко и радушно, будете заниматься гимнастикой, плавать в бассейне, вам нужны дозированные физические нагрузки. И все.

И все?

А лекарства?

Ну пейте ваши лекарства, да, конечно, вам так будет спокойнее. Вам нужны не лекарства, а режим. И воздух. Свежий воздух. Спите с открытым окном.

И Ром стал спать с настежь открытым окном.

Кровати у него не было. Вместо кровати на полу лежал надувной матрац.

Подушки и белье Ром купил зеленого цвета. Ему казалось: он спит в траве, на лужайке.

Просыпался и думал: «Америка, ведь это Америка!»

Звезды крутились над ним в зените в калейдоскопе дней и ночей. Он осваивался, узнавал новую землю, узнавал себя – нового и необычного. Это ощущение было похоже на сбрасывание змеей старой высохшей шкуры. На свет появлялось иное существо. Оно обросло мышцами, упругой гладкой кожей, новыми нервами и новыми кровеносными сосудами.

А еще новыми мыслями. Бешеное биение в висках тоски и печали прекратилось. Мысли набегали на берег сознания, отбегали, таяли далеко в море чужой жизни, и охватывало невиданное спокойствие – Ром чувствовал себя звездой, ровно и мощно горящей, испускающей поток лучей в ледяное ничто.

Он говорил себе: только гляди вокруг, гляди внимательней, не удивляйся ничему, только радуйся.

И он заново учился радоваться.

Он радовался островерхой старинной башне с часами, стоявшей у ворот университета; радовался, когда часы били и гулкий медный звон плыл над зелеными бархатными лужайками, над кустами, что мочили ветви в теплой воде зеленых прудов. Радовался сэндвичам с ветчиной в университетском буфете. Радовался кофе в бумажных стаканчиках – автомат, как бешеный верблюд, выплевывал горячий кофе, он брызгал Рому на руки, и Ром смеялся.

Радовался пенью птиц за окном: они начинали петь очень рано, еще ночью, когда россыпь звезд стояла над Алабамой, а рыбы в прудах спали, чуть пошевеливая хвостами. Птицы будили его вместо будильника. Радовался, когда научный руководитель вонзался придирчивым прищуром в значки и крючки и черные узоры его формул и вычислений. Радовался, если его, новичка, приглашали на пикник с аспирантами и профессорами: они сидели на берегу пруда, белые факелы магнолий, жужжанье толстых огромных шмелей, накрытый пластиковый стол, жареная свежевыловленная рыба, сухое аргентинское вино, все смеются и поют песни, и Ром поет вместе со всеми.