Милые бездельники - Александр Шеллер-Михайлов

Она, дрожащая, точно вдругъ охваченная холодомъ, поднялась съ мѣста и, не глядя ни на кого изъ насъ, пошла безцѣльно впередъ.

— Голубка, что ты? — уже совсѣмъ встревоженно, мягко сказать Обручевъ, пробуя ее остановить.

— Я… я… пройдусь, — отвѣтила она, не поворачивая головы и глотая слезы.

Не то встревоженно, не то сконфуженно хозяинъ воротился къ столу на свое мѣсто, сбоку, у самовара, за которымъ, стоя, хлопотала Марья Ивановна. Это была старушка невысокаго роста съ полнымъ розовымъ лицомъ, съ свѣтлоголубыми, нѣсколько выцвѣтшими добрыми глазами, въ бѣлоснѣжномъ тюлевомъ чепцѣ, съ широкою бѣлою рюшью, изъ-подъ которой виднѣлись бѣлые, какъ снѣгъ, гладко причесанные волосы. Старушка укоризненно покачала головой подсѣвшему къ ней баловню-племяннику.

— Опять, вѣрно, за больное мѣсто задѣлъ, — прошептала она съ упрекомъ. — Ужъ ты вѣчно такъ!

Онъ, оправдываясь, передалъ ей свой разговоръ съ молодой дѣвушкой.

— Ну, да, такъ и есть, такъ и есть! Нашелъ кого въ судьи звать, нашелъ кого въ этотъ вопросъ впутывать! Привыкли вы въ Петербургѣ у себя изъ пустого въ порожнее переливать, языки чесать…

Она обратилась ко мнѣ и такъ же тихо, видимо, не желая, чтобы ее слышали другіе, сказала мнѣ:

— И полугода не прошло съ тѣхъ поръ, какъ всѣ люди обвинили, опозорили, забросали грязью человѣка, а она не только вынесла ему оправдательный приговоръ, а отдала ему и сердце, и душу, всю жизнь свою чуть не разбила… А онъ, нашъ-то тюфякъ, нашъ-то Михаилъ Петровичъ, съ шуточками по этому вопросу къ ней подъѣзжаетъ… Нечего сказать, хорошъ!

Она махнула рукой въ сторону племянника.

— Мухи не обидитъ, а насчетъ чуткости, тонкости чутья — вотъ ни столечко ничего у него и въ заводѣ нѣтъ! — пояснила она.

Михаилъ Петровичъ уловилъ слова тетки и добродушно засмѣялся:

— Тетя меня совсѣмъ за деревяжку считаетъ…

— Не за деревяжку, а за медвѣдя, воображающаго, что и онъ способенъ шутить и нѣжничать, — отвѣтила старушка. — Вотъ ужо не даромъ Мишкой окрестили…

Ея за минуту до этого привѣтливо улыбавшееся лицо приняло озабоченное выраженіе:

— Ты поди къ ней, разговори ее, — сказала она Обручеву.

— Да вы же сами медвѣдемъ меня называете, какъ же я могу, — отвѣтилъ онъ.

— Ахъ, иди ужъ, — нетерпѣливо сказала старушка. — Самъ знаешь, что ты одинъ и смутить можешь, ты одинъ и разговорить умѣешь…

Онъ поднялся и пошелъ съ террасы въ садъ.

— Добротой своей все поправить, — пояснила мнѣ старушка:- неловкостью набѣдокуритъ, а добротой поправитъ…

Ея старческіе глаза на минуту съ глубокой, теплой лаской остановились на статной, красивой, вполнѣ мужественной фигурѣ лѣниво удалявшагося изъ насъ по аллеѣ Михаила Петровича.

Бываютъ минуты, когда человѣкъ ощущаетъ непреодолимую потребность высказаться передъ кѣмъ-нибудь, раскрыть свою душу. Въ такія минуты легче пережить въ разсказѣ, выплакать давящее грудь горе, чѣмъ молча хранить его въ глубинѣ души. Я какъ-то чутьемъ угадалъ, что моя милая старушка переживала именно такую минуту. Прежде я уклонялся отъ всѣхъ разспросовъ о постигшемъ семью несчастьи, теперь мнѣ казалось, что я не только могу, но долженъ спросить объ этомъ, и я задалъ вопросъ, котораго, казалось, только и ждала Марья Ивановна. Она встрепенулась, осмотрѣлась кругомъ: всѣ гости уже усѣлись въ залѣ за карточные столы и мы были одни; это, повидимому, успокоило старушку, не думавшую отвѣчать отказомъ на мой вопросъ и въ то же время не желавшую посвящать въ семейныя тайны «чужихъ»; меня она уже давно привыкла считать за «своего» и даже говорила мнѣ «ты». Она, прикрывъ чайникъ салфеткой, начала разсказъ…

— Ты Владиміра-то Степановича нашего вѣдь знавалъ? — спросила она меня.

— Обручева? Вашего двоюроднаго брата? — спросилъ я въ свою очередь.

Она утвердительно кивнула головой.

— Нѣтъ… Слышалъ о немъ мелькомъ… Но знакомъ съ нимъ лично не былъ…

Я лгалъ. Я хорошо зналъ и по слухамъ, и по нѣсколькимъ встрѣчамъ этого человѣка, занимавшаго видное положеніе въ обществѣ по своему богатству, по своимъ связямъ и въ то же время слывшаго отъявленнымъ скрягой, негласнымъ ростовщикомъ, жестокимъ, безсердечнымъ человѣкомъ. Его надменная и отталкивающая, длинная и сухая фигура съ маленькой головой, съ землисто-желтымъ лицомъ, съ густыми бровями, съ острымъ взглядомъ коршуна, навсегда запечатлѣлась въ моей памяти. Онъ такъ ясно и живо припомнился мнѣ теперь, какъ будто онъ стоитъ передо мною. Тѣмъ не менѣе, мнѣ не хотѣлось сознаться, что я зналъ его, — зналь только съ дурной стороны, почти за негодяя.

— И не мудрено, кто и зналъ его, тотъ старался не знать, — замѣтила она со вздохомъ. — Вотъ ужъ если бы подъ судъ попалъ даже безъ вины, такъ и тогда бы въ Сибирь упекли. Ненависть-то въ людяхъ къ нему такъ сильна была, что въ чемъ бы его ни обвинили — всему бы люди повѣрили. А тоже несчастный человѣкъ былъ, всякаго состраданія достойный…

Я невольно сдѣлалъ гримасу.

— Да, да, нечего кислое лицо-то дѣлать, — горячо сказала старушка, вступаясь за своего родственника. — Вы, новые, молодежь, все съ налету судите, умомъ, а сердцемъ… Гдѣ оно у васъ, и не сыщешь! Право!

Она безнадежно махнула рукой.

— Осуждать-то Владиміра Степановича было не трудно, — продолжала она:- на виду у всѣхъ все дурное-то въ немъ было. Да онъ и не старался этого дурного скрывать, потому что онъ и людей-то иначе не называлъ, какъ людишками. Не только ненавидѣлъ, а еще и презиралъ ихъ. Иногда, казалось, просто щеголялъ передъ ними всѣмъ, что въ немъ было гадкаго, точно говоря: «видите, каковъ я, а все-таки лизать мнѣ руки станете, если я только позволю»… А вотъ то, какъ онъ до этого дошелъ, это не легко было узнать, да, по правдѣ сказать, этимъ никто не интересовался. Скажутъ, бывало: «негодяй», «міроѣдъ», «алтынникъ», «ростовщикъ», а почему? какъ сдѣлался такимъ? — кому какое дѣло до этого!.. Я его жизнь знала. Родными приходились. Съ дѣтства помню, какъ ему жилось. Можетъ-быть, если бы добрымъ-то, хорошимъ-то людямъ пришлось то вынести, что онъ вынесъ, такъ многіе изъ нихъ еще и хуже его стали бы… Дрянности-то во всѣхъ много!.. Росъ онъ сиротой: отца его за что-то сослали, да такъ онъ и пропалъ безъ вѣсти, мать жила долго, да не на радость дѣтямъ, пила такъ, что въ кабакѣ и умерла; старшій братъ его на ноги поднялъ; немного и старше былъ, а поднялъ. Господи, чего они оба не натерпѣлись! Не тому удивляться-то нужно, какими выросли, а тому, какъ выжили, какъ въ живыхъ остались. И никто, никто не помогъ. И то сказать, не родовитые люди были, собой оба некрасивые, гнуть спины не умѣли, подлаживаться тоже, ну, и приходилось радоваться, что ихъ еще не каждый день бьютъ да ругаютъ, что находятся и такіе люди, которые рукъ о нихъ марать не хотятъ. Старшій братъ, покойный Николай Степановичъ, былъ безпечный добрякъ, умный, ученый, его такъ и звали «благодушнымъ философомъ». Съ нимъ, бывало, какую бы пакость люди ни сдѣлали, онъ только пукой махнетъ да скажетъ: «а ну ихъ!» Владиміръ Степановичъ былъ не таковъ: онъ рано сдѣлался угрюмымъ, желчнымъ, раздражительнымъ. Оно и понятно: старшій братъ хоть въ дѣтствѣ зналъ ласки отца и матери да кое-какое довольство, а младшій видѣлъ только чужихъ, равнодушныхъ, враждебныхъ людей кругомъ себя да замѣчалъ, какъ затягивался въ непосильномъ трудѣ его братъ, таявшій, какъ воскъ, въ злѣйшей чахоткѣ. Когда Николай Степановичъ умеръ, Владиміръ Степановичъ совсѣмъ звѣремъ сталъ, озлобился на весь міръ. По уму-то онъ былъ не совсѣмъ далекъ и никакъ не могъ онъ помириться съ тѣмъ, что нерѣдко честные, добрые и умные съ голоду умираютъ. Сталъ онъ говорить, что послѣ этого не стоитъ быть ни честнымъ, на умнымъ, ни добрымъ. «Ну, вотъ братъ святымъ человѣкомъ былъ, — говоритъ онъ, бывало, — а кто помогъ ему, кто поддержалъ? Только загонять старались его, благо онъ трудолюбивъ былъ, только обмануть старались, благо онъ довѣрчивъ былъ. Лѣнивый только не помыкалъ, имъ, не обманывалъ его, не обиралъ его. А пришлось ему плохо, никто не думалъ спасти». Одно время думали мы, что онъ руки на себя наложитъ съ горя. Но не такой онъ человѣкъ быть. Какъ сейчасъ помню, какъ онъ, тогда еще совсѣмъ юноша, мнѣ разъ сказалъ про самоубійство: «Тоже радость: при жизни надъ тобой враги наругаются и послѣ смерти еще глумиться будутъ, что ты не одолѣлъ ихъ, да самъ съ собою, какъ съ бѣшеной собакой, прикончилъ. Нѣтъ, ужъ если приходится бороться съ врагами, такъ нужно не самому приканчивать съ собою, а ихъ доводить до самоубійства да надругаться надъ ними, даже надъ мертвыми».

Она вздохнула тяжелымъ вздохомъ.

— И доводилъ! — проговорила она коротко. — Ожесточенный человѣкъ былъ… Про войну вотъ когда читаешь, такъ видишь, до чего люди дойти могутъ: ни сѣдины, ни юности не щадятъ, дѣтей и женщинъ рѣжутъ, и вооруженнаго, и безоружнаго бьютъ, ничего не помня, кромѣ того, что они на войнѣ, что они бить и рѣзать должны. Ну, вотъ и онъ такимъ былъ всю жизнь, одинъ вышелъ воевать со всѣми и тѣмъ безпощаднѣе былъ, чѣмъ яснѣе понималъ, что онъ одинъ. А ужъ что онъ одинъ былъ — это вѣрно. Онъ вѣдь не только самъ не любилъ людей, но и зналъ, что и его люди не любятъ, а чѣмъ дальше, тѣмъ болѣе сознавалъ онъ это. Правда, когда онъ нажился, когда онъ въ люди вышелъ всѣми правдами и неправдами, къ нему стали являться съ поклонами низкія души, но его уже трудно было обмануть. Бывало, слушаетъ онъ любезности, смотритъ, какъ передъ нимъ пресмыкаются, а потомъ и скажетъ съ усмѣшкой по уходѣ ихъ: «Живымъ съѣсть готовы бы, да зубовъ нѣтъ». Хорошо онъ зналъ, что ни пощады, ни помилованія ему не будетъ, если онъ въ чемъ-нибудь попадется. Ему-то ужъ оправдательнаго приговора никто бы не вынесъ, хоть бы всѣ знали, что его безвиннаго судятъ.