Милые бездельники - Александр Шеллер-Михайлов

— Да я бы съ тебя тысячи не взялъ за такія рѣчи! Да я бы тебя за нихъ въ бараній рогъ согнулъ! Окаянный!

А мужикъ все еще ругался и ругался. Наконецъ онъ плюнулъ, еще разъ повторилъ: «чтобъ тебѣ подавиться!» и ушелъ.

Псой Сысоевичъ заболѣлъ съ огорченія.

Но всѣ эти проявленія какихъ-то внутреннихъ тревогъ съ теченіемъ времени повторялись все рѣже и рѣже, тѣло все росло и росло и располагало духъ къ спокойствію и лѣни, жизнь все болѣе и болѣе принимала форму какого-то механическаго процесса.

Когда я познакомился близко съ Псоемъ Сысоевичемъ, онъ былъ уже окончательно ходячей утробой. Всѣ его дѣйствія походили на однообразныя, условныя дѣйствія машины; вся его жизнь состояла изъ извѣстныхъ обычаевъ, обрядовъ, совершаемыхъ сегодня такъ же, какъ вчера; всѣ его разговоры напоминали какіе-то отрывки изъ невѣдомаго кодекса мудрыхъ изреченій, изъ прописныхъ истинъ; всѣ его сужденія сложились въ какія-то пословицы, поговорки и присловья; въ его рѣчахъ не было ни оригинальности, ни самобытности, ни наблюдательности, но онъ говорилъ все съ степеннымъ видомъ, серьезнымъ и рѣшающимъ тономъ и его считали всѣ умнымъ человѣкомъ; къ нему шли за совѣтомъ, который очень часто носилъ на себѣ характеръ темныхъ и двусмысленныхъ совѣтовъ оракула. Псой Сысоевичъ говорилъ:: «Народъ теперь избаловался, потому — воля!» «Сынки-то нонче спускаютъ тятенькины имѣнія, потому строгости нѣтъ». «Нѣмецъ дошлый, обезьяну выдумалъ, только ему до русскаго далеко, колбаснику». «Французъ поджаръ, щелкоперство у него на умѣ». «Англичанка намъ что: не отпусти хлѣба съ годъ — съ голоду подохнетъ». «Учить много мелюзгу-то начали, оттого и смятеніе въ умахъ». «Свой-то домъ обстрой прежде, а не заглядывай въ чужой, гдѣ тамъ каплетъ». Изъ подобныхъ изреченій состояла вся рѣчь Псоя Сысоевича и спорить съ нимъ было невозможно, потому что онъ на возраженія отвѣчалъ:

— А ты не мудри, а покоряйся да слушай, что умные люди говорятъ! Умные-то люди прежде насъ, дураковъ, жили.

Ученые комментаторы произведеній разныхъ великихъ писателей считаютъ, сколько различныхъ словъ является въ сочиненіяхъ того или другого автора. Если бы они вздумали сосчитать, сколько словъ находилось въ распоряженіи Псоя Сысоевича, то они удивились бы ихъ крайне малому количеству и притомъ многія слова, бывшія въ распоряженіи Псоя Сысоевича, были, очевидно, непонятны ему самому и произносились имъ потому, что они ему почему-то нравились. Такъ онъ говорилъ: «Это формазойство одно!» или: «Станешь такъ-то банкировать, такъ и все спустишь!» или: «Что ты мнѣ рацеи разводишь» или: «Ботвинничаешь только, лежа на печи!» или: «Это одна прокламація!» Но чѣмъ болѣе сжатыми дѣлались его приговоры, чѣмъ безсмысленнѣе становились его изреченія оракула, чѣмъ сосредоточеннѣе становилась его созерцательно утробная жизнь, тѣмъ съ большимъ уваженіемъ смотрѣли на него.

— Святой жизни человѣкъ! — говорили про него странницы. — Практическій русскій умъ! — разсказывали про него обираемые имъ помѣщики. — Степенный человѣкъ! — толковали про него его собратья-купцы.

Только шальной пропоица-мужичонко, когда-то такъ неожиданно обругавшій Псоя Сысоевича, продолжалъ коситься на него и, проходя мимо его лабаза, сдвигалъ брови и мрачно бормоталъ:

— Ишь, идолище!

VII

Обломки старины

Это было въ началѣ шестидесятыхъ годовъ.

Я ѣхалъ въ третьемъ классѣ по Николаевской желѣзной дорогѣ въ Москву. Противъ меня помѣстилась старушонка, не то отставная нянька, не то салопница-приживалка, съ морщинистымъ лицомъ, цвѣта потемнѣвшаго пергамента, съ слезящимися глазами, вылинявшими отъ времени и моргавшими отъ слабости. Она долго ерзала противъ меня на своемъ мѣстѣ, укладывая разные узелки, коробочки и картоночки, долго вздыхала и охала, покачивая головой и бормоча что-то вполголоса, наконецъ, не выдержала и заговорила; любовь къ болтовнѣ, въ вывѣдыванью, къ разсказыванью, къ интимнымъ откровенностямъ сказалась сразу. Въ какія-нибудь пять минутъ старушонка узнала и «куда я ѣду», и «изъ какихъ я буду», и «женатъ ли я», и «есть ли у меня дѣти». Не желая говорить много о себѣ, я свелъ разговоръ на нее и спросилъ въ свою очередь, куда она ѣдетъ.

— Въ деревню къ себѣ, батюшка, въ деревню, — отвѣтила старуха-говорунья. — Къ брату ѣду. Дѣтей у него крестила. Пусть пригрѣютъ старуху. Имъ что! Живутъ хорошо, ну, и послѣ меня имъ же все останется, пусть похолять старушонку. Въ накладѣ не будутъ.

— А вашъ братъ кто? — спросилъ я.

— Крестьянинъ, батюшка, крестьянинъ временно обвязанный, — отвѣтила старуха.

— А вы, вѣрно, гдѣ-нибудь въ услуженіи жили? — спросить я.

— Нѣтъ, батюшка, нѣтъ! При господахъ находилась съ муженъ… изъ дворовыхъ мы были съ мужемъ-то, — отвѣтила старуха.

— Ну да, значитъ, какую-нибудь должности занимали при господахъ, — замѣтилъ я.

— Какъ тебѣ сказать, милый ты человѣкъ, я и не знаю! — проговорила старуха, качая головой. — Должности въ точности мы никакой не занимали, а такъ при господахъ состояли… на всѣ руки, значить… для наблюденія больше… Насъ-то много было, а баринъ всего одинъ, ну, вотъ и продавали больше слоновъ да звѣзды на небѣ считали… Для потѣхи больше держали насъ господа-то… Дитёй меня взяли въ домъ-то господскій, чтобы барышни учились… ихъ-то учили, ну, а меня сажали, чтобы имъ не скучно было. Потомъ пѣть я была мастерица, вотъ меня и заставляли для блезиру-пѣть… Ну, извѣстно, господамъ тоже ину пору скучно, вотъ и заставятъ пѣть, потѣшать ихъ… У насъ въ старые годы и пѣвчіе, и музыканты, и актеры изъ дворовыхъ были… Мужъ-то мой упокойникъ, царство ему небесное, тоже при молодомъ барчукѣ росъ, чтобы барчукъ все-таки не одинъ былъ, поиграть съ кѣмъ могъ, потѣшиться… И ужъ чего съ нимъ, съ моимъ упокойникомъ-то, не выдѣлывалъ барчукъ въ дѣтствѣ, такъ я тебѣ и представить-то этого, дорогой ты мой, не могу! И верхомъ-то на немъ ѣздилъ, и въ телѣжку-то его впрягалъ, и разъ всю голову ему выщипалъ…

Я выразилъ недоумѣніе, какъ это барчукъ выщипалъ голову своему товарищу.

— Волосики-то, волосики-то всѣ повыщипалъ, — пояснила старуха. — Игру такую затѣялъ въ повара и пѣтуха, онъ-то, барчукъ-то, видишь ты, за повара сдѣлался, а мужу-то моему, упокойничку, велѣлъ за пѣтуха быть, ну, и выщипалъ волосики-то, перья, видишь, это щипалъ. Извѣстно, чего дитё не выдумаетъ, дай ему только волю! Долго такъ мой-то упокойничекъ безъ волосъ и ходилъ и боленъ былъ, да ничего — въ ребячьемъ-то возрастѣ волосы десять разъ успѣютъ вырасти; это вотъ въ наши-то годы оплѣшивѣешь, такъ ужъ и не нагуляешь новыхъ волосъ. Вотъ тебѣ, поди, никто и не дергалъ волосъ-то, а какъ повылѣзли, такъ и поминай, какъ звали. Охъ, годы — великое дѣло! Въ дѣтствѣ-то да въ молодости все это перенесешь, все-то переживешь, все-то это починишь, а въ старости — нѣтъ, тугъ ужъ- кажинный вонъ черенокъ отъ зуба и тотъ дорогъ, потому выпадетъ онъ, — новаго не будетъ.

Старуха засмѣялась старческимъ смѣхомъ и показала пальцемъ на остатки своихъ зубовъ.

— Такъ вы, значитъ, дворовыми вышли на волю безъ земли? — сказалъ я, заинтересованный ея разсказами.

— Мы-то? Нѣтъ, насъ допрежь этой воли-то въ чины произвели, мужъ-то мой титулярнымъ совѣтникомъ былъ, ну, и я по немъ чиновницей стала, — отвѣтила старуха. — Такъ теперь и состою при этомъ чинѣ, въ благородныя произошла. Только, конечно, прибыли-то съ этого мнѣ мало, потому пенсіи никакой нѣтъ, и сама знаю, что какая же я благородная… Такъ все потѣхи ради…

— Вѣрно, не дослужилъ вашъ мужъ до пенсіи? — спросилъ я.

— Да онъ, милый ты баринъ, и не служилъ никогда, а такъ для потѣхи, говорю я тебѣ, въ чинъ его произвели, вотъ и все, — отвѣтила старуха.

Я недоумѣвалъ.

— Какъ для потѣхи? — спросилъ я.

— Да такъ для потѣхи, вотъ и все! — отвѣтила старуха, и по ея лицу скользнула какая-то тѣнь грусти. — И родились мы съ нимъ на потѣху, и жили на потѣху и развѣ умирать-то только ужъ взаправду, а не въ шутку придется…

Она отерла губы морщинистыми пальцами, придвинулась ко мнѣ поближе и заговорила какимъ-то интимнымъ тономъ:

— Коли я тебѣ поразскажу, какъ мы жили, такъ ты диву дашься, потому что теперь на такихъ людей, какъ господа наши да какъ мы грѣшные, оскудѣніе пришло. Линія другая пошла и порядки новые… Господа-то наши по самому своему роду, почитай, что первые по всей Рассеѣ были, а не то, что изъ какихъ-нибудь поповичей, либо тамъ изъ купцовъ выщелкнулись. Князья, князья были! Осиновскими князьями прозывались, потому что Осиновскій уѣздъ споконъ вѣку въ ихъ подданствѣ состоялъ, когда еще и Петра-то императора не было и въ поминѣ, они уже Осиновскими князьями были; и царь Иванъ Грозный когда былъ, такъ они ужъ осиновскими землями правили и допрежь того всегда такъ и прозывались князьями Осиновскими. Да что говорить: молодой баринъ, бывало, смѣется: «Осиновскіе-то князья прежде Адама еще жили, такъ ужъ не съ ними тягаться какимъ-нибудь парвенямъ». Парвенями онъ это, милый ты человѣкъ, всѣхъ звалъ, кто ниже его родомъ-то былъ, изъ презрительности, значитъ. А кто же это не ниже-то его былъ? Всѣ, какъ есть всѣ! Такъ вотъ у какихъ господъ мы подданными были… баринъ-то молодой насъ своими подданными звалъ, шутникъ былъ, царство ему небесное! И жилъ, и умеръ шутникомъ, а жилъ-то тоже семьдесятъ годовъ съ хвостикомъ на свѣтѣ;- не мало! Ну, да и то сказать, съ чего ему было и не шутить! Дворцы — чаши полныя, крестьянъ — и не пересчитать, сколько ихъ было, почетъ — да гдѣ же ему почету не было: и въ Рассеѣ, и въ заграницѣ, вездѣ его почитали, потому и богатъ, и знатенъ, и щедръ былъ, охъ, какъ щедръ, такъ это я тебѣ и представить не могу.