Гентианский холм - Элизабет Гоудж

Но не все дома на Гентианском холме были зажиточными. Многие едва сводили концы с концами, а побеленные каменные стены и крытые соломой крыши некоторых домов скрывали бедность, которую доктор Крэйн тщательно скрывал от своей ученицы Стеллы. Он знал, что она была исключительно чувствительной и необыкновенно сострадательной девочкой, и всегда давал ей узнать о страданиях мира очень и очень осторожно.

Доктор Крэйн жил один в своем маленьком доме, полностью заросшем плющом. Его обслуживал только его старый слуга-моряк Том Пирс, и никто больше. Большую часть своей жизни доктор проработал морским хирургом, и теперь любое женское общество вызывало у него отвращение. Нельзя сказать, чтобы он вовсе не любил женщин, но когда они были больны, то тогда, с его точки зрения, они уже больше не были женщинами, а становились страдающими существами, а к страдающим существам доктор испытывал непреодолимое сострадание, делавшее больных в его глазах почти что святыми. А в возрасте Стеллы женщины вряд ли еще были женщинами, скорее — простыми детьми, хотя сам доктор Крэйн никогда бы не поставил слово «простые» перед словом «дети», так как он поклонялся детству ничуть не меньше, чем звездным небесам, волнуемой ветром кукурузе, только что выпавшему снегу и вообще всему здоровому и свежему.

Любовь этого странного старого человека была очень парадоксальна, так как он испытывал одинаковую страсть как к идеалу, так и к его противоположности, как к целой вещи, так и к ее обломкам. Но для осторожных людей, тех, кто не может сделать прыжка из боязни упасть, кто держит свои окна закрытыми, опасаясь свежего воздуха, для тех, кто хранит свое сознание, сердце и кошелек в месте хорошо защищенном от болезненных вторжений правды и сострадания, для уклончивых, льстивых и самовлюбленных у доктора Крэйна не находилось ничего кроме язвительного презрения, что очень немногие пациенты, подвергнувшиеся его воздействию, отважились звать доктора опять. Но ему было все равно. Он всегда предпочитал иметь маленькую практику, а в особенности сейчас, когда начинал стареть.

Вокруг, слава Богу, было множество людей и другого рода. На одного симулянта, поговаривал доктор, приходится пятьдесят несущих свою боль, как флаг, а на одного скрягу приходится дюжина человек, каждый из которых готов отдать последний пенни. Но доктору Крэйну особенно нравилось общаться с людьми молодыми и широко раскрывать их умы и сердца первым пришедшим на ум способом.

Он впервые встретился со Стеллой, когда та была совсем крохой, и стал придавать ее сознанию определенную форму со всей возможной скоростью, пытаясь сделать это до того, как обыденность окончательно поглотит девочку. Но он старался как можно реже касаться ее души, потому что понимал, что Стелла была рождена с сострадающим сердцем. И доктор Крэйн считал, что к нему нужно подходить с бальзамом, а не с молотком.

Стелла с Солом подъехали к воротам дома доктора. Даниил запрыгал вокруг Бесс, а затем побежал вверх по мощеной дорожке между кустов лаванды и розмарина, чтобы открыть дверь. Перед дверью девочка догнала его, остановилась и схватила пса за ошейник.

— Ну, давай, заходи же, — нетерпеливо крикнул доктор изнутри, — не топчись на месте. Если ты считаешь, что твой ум получил уже достаточно знаний, чтобы позволить себе топтаться на пороге образования, то так и скажи, и я больше не буду попусту тратить на тебя время, но если…

— Со мной Даниил, — прервала его Стелла, боявшаяся доктора ничуть не больше, чем отца Спригга, потому что, если гнев первого был столь же освежающим, как юго-западный ветер, то раздражение второго давало ничуть не меньше сил, чем один из его многочисленных тоников. — Я не знаю, что мне с ним делать.

— И что же заставило тебя притащить этого зверя на урок по смерти Сократа?

— Мне пришлось. Я обещала.

Стелла провела Даниила по тщательно вычищенным плитам маленького темного зала и открыла дверь в кабинет доктора Крэйна. Он запирал дверь только в самую плохую погоду, с его страстью к гостеприимству могла соперничать только его страсть к свежему воздуху. Рабочий кабинет был таким же чистым, как и зал, но, к счастью, не был таким же темным и пустынным.

Пол здесь был выложен каменными плитами, а стены полностью закрывали ряды книг. В центре кабинета стоял старый стол из испанского ореха, а по обе стороны от него — красивые стулья, украшенные резьбой. На стуле, предназначавшемся для Стеллы, было сразу две подушки. Ученики, пациенты и все, кто приходил к доктору Крэйну, чтобы проконсультироваться насчет своих проблем, садились на этот стул, и пока они изливали свои печали в успокаивающую глубину его понимающего молчания, доктор рассматривал их лица в мягком свете, проникавшем в комнату через полупрозрачные занавески на окне, и узнавал гораздо больше от теней вокруг их глаз и от игры их лица, чем из их сбивчивого рассказа, состоявшего из не менее сбивчивых слов.

Тем не менее, наблюдая за своим посетителем, доктор всегда очень внимательно изучал его, быстро отличая правду от ловкого притворства, и хотя по натуре был нетерпеливым человеком, никогда не прерывал пришедшего к нему, пока тот сам не переставал говорить. Доктор знал, что поток слов, подобно потоку крови, может смыть яд.

В комнате был камин и железная корзинка, до краев наполненная еловыми шишками. На камине лежали курительные трубки, коробочки с табаком и пузырьки с лекарствами, а над ними висела гравюра, изображавшая одного из трех героев доктора — Лорда Нельсона, вместе с которым доктору однажды посчастливилось плавать на одном корабле. В одном из углов комнаты стоял письменный стол, а в другом углу большой затертый шкаф, где доктор хранил свои лекарства, бинты и шины. Гравюра, изображавшая Шекспира, и гравюра с изображением Сократа, которые были двумя другими его героями, висели над шкафом. У доктора Крэйна не было операционной — он жил, исцелял людей, учился и учил в этой комнате, но по другую сторону зала находилась скромная гостиная, где пациенты дожидались приема. Когда у доктора не было гостей, он никогда не обедал в ней, а ел в своем рабочем кабинете, за столом в окружении своих книг, чтобы заниматься и есть в одно и то же время. Его страсть к познанию не давала ему ни минуты свободного времени и была одновременно и его радостью, и его проклятьем.

Когда Стелла вошла в комнату, он оторвался от чтения какой-то толстой книги, указал на стул напротив себя и опять углубился в чтение. Стелла привязала Даниила к ножке стола и стала терпеливо дожидаться того момента, когда он дочитает абзац до конца и сможет обратить на нее внимание.

— Никогда не останавливайся посреди абзаца, — как-то раз сказал он ей, — ни по какой причине, за исключением непреодолимого желания прочесть другой или своей неожиданной смерти. Закончи одно настолько полно, насколько это возможно, и только тогда концентрируй свое внимание на следующем предмете, и давай другим людям делать то же самое. Раздробление внимания ведет к нарушению порядка мышления и притуплению интеллекта в раннем возрасте. Ты предупреждена Стелла, и больше я не буду говорить об этом.