Корона жигана - Евгений Сухов

Тюрьма находилась в стенах бывшего мужского монастыря. Сейчас в кельях содержались мошенники и бродяги. А вот во внутреннем дворике, огороженном со всех сторон четырехметровой каменной стеной, где некогда располагалась монастырская темница и куда игумен закрывал особо провинившихся иноков, теперь содержали особо опасных преступников. За два столетия, пока существовал монастырь, побегов из темницы не случалось. Что, впрочем, объяснимо, ведь чернецы по большей части народ смиренный и богобоязненный, и вместо того, чтобы рыть подкопы, они неустанно молились. Да и бежать сквозь каменную кладку толщиной чуть ли не в три метра и преодолевать две высоченных стены — затея совершенно пустая.

Так думали до последнего времени, пока не выискался молодец, сумевший убежать оттуда, обманув многочисленную охрану. И это при том, что между двумя рядами колючей проволоки бегали могучие кавказские овчарки, натасканные рвать заключенных.

Васька Кот напряженно молчал, как будто бы взвешивал собственные шансы. А потом с явной неохотой протянул:

— Я ведь не впервой из монастырской холодной бегаю-то. Первый раз это было еще пять лет назад. В этом монастыре я послушание держал.

— Так ты что, из бывших монахов, что ли? — невольно ахнул Сарычев. — Извилист, однако, твой жизненный путь, из чернеца да в жиганы.

Васька Кот выглядел смущенным.

— До чернеца-то я недотянул. Уж больно послушание непосильное дали.

— Это какое же? — поинтересовался Сарычев, раскурив папироску. И, словно бы опомнившись, произнес: — С чернецом сижу и адским зельем дымлю. Ты уж мне разреши?

Васька Кот безнадежно махнул рукой.

— Я ведь и сам того… дымлю… Если бы это был мой единственный грех… А послушание мое заключалось в том, чтобы деньги на обустройство собора собирать.

— И получалось? — спросил Сарычев, пыхнув дымком.

— А то! Из всех послушников я самый прибыльный был, — не без гордости отвечал жиган. — Я ведь к каждому человеку свой ключик умел подобрать, а это целая наука. У одного просто попросить надо. И он пятирублевку кинет. А перед другим и слезу следует пустить. А третьего так разговоришь, что он на благое дело и сторублевку не пожалеет, — с достоинством приосанился Васька Кот. Сарычев невольно улыбнулся, глядя на его миловидное и одновременно хитроватое лицо, трудно было представить Ваську в монашеском одеянии.

— Смотри-ка ты! — восхищенно воскликнул Сарычев.

Васька Кот веселье допрашивающего его начальника расценил по-своему:

— Да и не однажды случалось, чтобы сторублевки подавали. Помню, купец с ярмарки ехал, так он и вовсе пятьсот рублей положил, — почти на шепот перешел Васька Кот. — Помолись, сказал, за мое процветание.

— И ты помолился? — живо полюбопытствовал Сарычев.

Ему приходилось видеть среди уркачей бывших каторжан, среди громил разорившихся купцов, среди домушников — гимназистов, но вот расстриги в жиганы подаются нечасто.

— Помолился, — припустил теплоты в голос Васька Кот, — а еще и свечу поставил во здравие. Пускай себе добрый человек поживает, глядишь, еще такую же денежку подаст.

— А ты хитрец! — усмехнулся Сарычев.

— Не без того, жизнь, она такая! — кивнул Васька Кот. — Но самые большие деньги дамочки подавали. Иная бросит золотой да скажет: какой вид у тебя смиренный, а не мог бы ты, молодец, дров у меня нарубить? Я-то понимаю, что к чему, особенно если баба в теле. И говорю, дескать, собой не располагаю, сначала нужно денежку требуемую собрать. А она тогда мне говорит: ты просто пораньше здесь закончи и приходи, а каких копеечек не доберешь, так я тебе добавлю.

— И добавляли? — усмехаясь, спросил Сарычев.

— А как же, — вздохнул бывший послушник, — видно, я с самого начала был очень испорченный человек. Особенно щедра была одна вдова-фабрикантша. Миллионщица! В Париж после революции уехала. Я ее перед отъездом на Невском повстречал… Тогда с «ширмой» работал. Так миллионщица меня с собой звала. Да уж больно я к своему месту привычный, не поехал. Утерла она платочком глаза, и с тех пор я ее больше не видел. Эх, гражданин начальник, если бы ты знал, сколько я у нее дров напилил, — закатил глаза к самому потолку Васька Кот, — трудной была работа, порой едва ноги до кельи доволакивал. Братия-то мне сочувствует, дескать, молишься ты много, от тебя одни кости остались, а мне и признаваться грех.

— Как же тебя из монастыря-то прогнали? — спросил Сарычев, и вновь его взгляд упал на холеные ладони бывшего послушника.

Нетрудно представить в таких пальцах колоду карт, но вот крест? Увольте!

— Однажды архиепископ мимо проходил и пожертвовал золотой. А утром игумен вызывает меня и спрашивает, куда это я золотой подевал? Я туда-сюда, а он на меня епитимью наложил и упрятал в ту самую тюрьму, откуда я сбежал.

— Ладно, об этом поговорим позже, но вот куда золотой-то подевался?

Вид у Васьки Кота оставался смиренный, несмотря на хитринку в глазах. Охотно верилось, что такой человек может нравиться и цветущим дамочкам, и перезрелым барышням.

— Все очень просто, гражданин начальник, — вздохнул бывший послушник, — ларчик-то на ключик закрывался, а я его всякий раз гвоздиком-то и открывал. Вот отсюда у меня и навык выработался. Крупные монеты себе забирал, а меньшие братии относил.

— А с деньгами-то чего делал? Ведь монахам-то деньги как будто бы без надобности? — искренне удивился Сарычев.

— Не скажи, гражданин начальник, — хитро прищурился Васька Кот, — золотые, они всегда нужны У меня на Лиговке барышня проживала, так к ней без пирожного заявляться было нельзя. А потом, сестре отдавал, — заметно помрачнел Кот, — она девка у меня видная… была и одеваться хотела.

Сарычев папироску докурил. Потянулся было за второй, но раздумал.

— Интересная у тебя жизнь, жиган. И в святошах ты побывал, и в преступниках. А все-таки скажи мне, каким ветром тебя в монастырь-то занесло? Неужели призвание почувствовал?

— Какой там! — махнул рукой Васька Кот. — Батюшка у меня большой грешник был. Дважды в тюрьме сидел, один раз бежал. Там он и с мамкой сошелся… У надзирателя выкупил ее за четвертную. Сначала сестрица народилась, а потом и я появился. Так вот, отправил батюшка меня в монастырь для того, чтобы я его грехи замаливал. Да, видно, слишком уж грешен был мой покойный батюшка, ничего из этой затеи не получилось.

Сарычев хмыкнул:

— Что же это он сам-то в монастырь не пошел, а сына отправил собственные грехи замаливать?

Васька Кот лишь неопределенно пожал плечами:

— Теперь-то уж не спросишь. Но говорил, что, мол, будет кому на старости лет исповедаться.

— Ну и как же тебе удалось убежать-то?

Жиган выразительно посмотрел на Сарычева, как бы проверяя, а достоин ли он откровенного ответа, и степенно отвечал:

— А чего не убежать-то? Там ведь, в этой тюрьме, лаз есть, он до самой колокольни идет. Не знаю, для какой надобности он сделан, но о нем и другие монахи знали. Да как-то не убегали, когда игумен на них епитимьи накладывал. Чернецы вообще народ совестливый. Я кирпичи эти разобрал, а дверь для видимости отмычкой открыл, чтобы все думали, что я по коридору ушел. А потом осторожно кирпичи на место уложил и впотьмах на ощупь вдоль стеночки пошел. Ну, до колокольни добрался, а через забор перелезть для меня плевое дело. Правда, штаны порвал о проволоку, но это ничего, — махнул он рукой, — главное, чтобы мясо оставалось целым.

В отличие от уркаганов у жиганов была одна слабость — одежда. Васька Кот не являлся исключением. Он предпочитал все самое модное: клетчатый костюм-тройку, ботинки на тонкой подошве Его можно было бы принять за преуспевающего нэпмана, если бы не тельняшка, что выглядывала из распахнутого ворота. Почему-то именно в них любили форсить жиганы.

— А собаки-то как тебя не задрали? — искренне удивился Игнат Сарычев.

Непонятно почему, но парень ему нравился все больше. Своей раскованностью, что ли? В лице Сарычева он нашел благодарного слушателя и поэтому вошел в кураж.

Вот и на вопрос о собаках Васька Кот громко расхохотался.

— Собаки-то?.. Так они же монастырские! Я этих собак еще щенками помню! Когда я перелезал, так они ко мне ластиться начали.

— Теперь я понимаю, — протянул Сарычев. — А то прямо мистификация какая-то. Дверь открыли, а тебя нет. Мы уж начали сомневаться, уж не дух ли ты! Так что же тебя заставило вернуться? Уж не раскаяние ли?

Игнат Сарычев разглядывал Ваську Кота с легким укором. Так может смотреть только строгий старший брат на провинившегося младшего. После порции подзатыльников можно и доброе слово сказать. Да и для советской власти Васька Кот человек не особо вредный, не меньшевик какой-нибудь, взращенный на белых хлебах, а самый что ни на есть пролетарский.