Златая цепь времен - Валентин Иванов

Подробный разбор громоздок. Слог хромает сильно. То время чувствуется слабо, есть вкус сегодняшний.

Радищев «разрывает книгу» (перед обыском), да еще из тогдашней тряпичной бумаги?! Камин на втором этаже? Вообще же — картинка революционеров, готовящихся к обыску. Но обыска не было. Почему? Радищева берут на улице, перед дачей, и сразу — в крепость. Позже такой прием применялся, чтобы скрыть арест на какое-то время от сообщников арестуемого.

Почему неблаговидно быть чиновником (как полагает автор)? С нашей точки зрения, чиновник того времени, допустим, неблаговиден. Но исторический романист, как и историк, имеет дело с процессом развития общества. «Чиновники» были во всех государствах. Ту или иную эпоху судят по эпохе же. Я склонен осудить любого деятеля прошлого за то, что он не находится на уровне моей современности.

Чиновник может быть лично благовидным или неблаговидным, в зависимости от его поступков, а не того факта, что ему довелось не пахать землю, а состоять на государственной службе.

Так же и Петербург, столица «многострадальной России». Радищев был весьма и весьма образованным, начитанным человеком. И сознательно, и подсознательно его протест исходил из желания лучшего для России, как таковой. Но не в подражание западным странам. Ибо тогда Лондон, Париж, Берлин, Рим, Мадрид были столицами еще более многострадальных стран, чем Петербург. Об этой старой истине писал еще Пушкин.

Скажу несколько слов о четвертой главке, где участвуют Екатерина II, Безбородко (почему-то несклоняемый) и Воронцов. Здесь и личности, и политика. И так же, как с первой страницы, каждый абзац вызывает чувство неловкости за автора и за себя, читающего. Разбор этой главки потребует от меня еще многих страниц. Рецензент имеет право где-то остановиться и стать кратким. Все написанное автором в четвертой главке равно тому, что я мог бы написать хотя бы о свадебных обрядах древних юкатанских майя или о погребении у ботокудов, то есть о том, о чем я где-то и когда-то слышал, но не запомнил и не понял, но зато твердо знаю, что майя (по Энгельсу) находились приблизительно на высшей стадии варварства, как не имеющие фонетической письменности, а ботокуды пребывали еще в дикости, ибо не выработали хотя бы начатков пиктографии.

Я далек от неуместных шуток, по-моему, достаточно перечесть эту главку.

───

Роман был издан пятнадцать лет тому назад. С тех пор в печати появилось немало книг, интересных данных о Радищеве. Автор оставляет свой текст нетронутым. Он сокращает, но как? Так же, как поступают несчастные писатели, вынужденные по прихоти типографий втягивать повешенные строки, убирать абзацы, вычеркивать отдельные слова, дабы сделать объем кратным числу печатных полулистов. Такую работу мучительно трудно делать, когда текст связан, имеет внутренний ритм, внутреннюю связь, то есть в той или иной мере отвечает художественности.

Пройдя этим методом по сорока двум авторским листам расклейки первого издания, автор, в сущности, ничего не изменил. Урезание не есть сокращение. Художественное произведение — не кусок хлеба! А коль хлеб, то каравай. Не отрежь кусок, а перепеки!

Автор идет за Радищевым хронологически, год за годом. И ничего не изменяется. За зимой следует весна, проходит лето, опять осень, опять зима. Совершаются ли события? Формально — да, по существу все остается прежним. Мне кажется, что сам автор не заметил — все «простолюдины», да не они одни, выражают своими речами напряженнейшую революционную ситуацию. Все — атеисты, все против не только установленных порядков, но и против самодержавия.

Начальство благоволит к ссыльному. Исключения — неудачные попытки низших властей чуть-чуть испортить жизнь благоденствующему государственному преступнику, в распоряжении которого не только заморские кофе и деликатесы, но заграничные газеты, книги. Илимск — рай, курорт по сравнению с Вилюйском Чернышевского. Кругом — народ, крестьяне, которые так революционны и так любят Радищева. Чего ему страдать?

Способом сокращения, примененным автором, можно «убрать» еще сотню страниц и еще сотню, но все останется прежним, то есть то, что я назвал слогом автора, не изменится ни на йоту.

Помимо нехорошего русского языка автор, по-моему, весьма неудачно решил вопрос стилизации. Эпоху всегда нужно дать почувствовать, и всегда русские исторические писатели стилизовали и прямую речь героев, и свою, авторскую. Дело это очень тонкое. Вводя большое количество старинных слов, автор рискует сделать своих героев косноязычными, то есть оглупить их. Современная же речь для прошедшего времени звучит режущими художественность неологизмами. Нужен такт, вкус, нужно иметь в своем роде музыкальное ухо. По-моему, например, удачна легкая стилизация той же екатерининской эпохи в «Мировиче» Данилевского. А. Ш., как мне кажется, оказался под чрезмерным влиянием «Путешествия» Радищева — не духа его, а языка. По мнению Пушкина, Радищев лучше владел стихом, чем прозой. С этим легко согласиться не из-за авторитета Пушкина, но читая само «Путешествие». К тому же язык Радищева в «Путешествии» не есть разговорный язык эпохи. И я думаю, что резонерство и нечуткость Радищева, даже известная грубость в романе А. Ш. пришли от влияния на автора не духа, а тяжелого, выспренного языка «Путешествия». Так же как в самом «Путешествии» по той же причине тяжести слога есть и противоречия в изображениях (см. у Пушкина о бедной крестьянке, сажающей в печь хлебы), есть и резкости, и другие недостатки художественности. Нам нужна «душа» Радищева, нужны «смысл», «направление». Вряд ли он сам говорил языком «Путешествия». Он был любим женщинами, имел верных друзей, умел разговаривать и любил разговаривать с простыми людьми. Вероятно, крестьяне, послушав его, не отзывались о нем, как о Базарове. Помните, «астролом»?

То, что неудача создания образа Радищева связана также и с влиянием на А. Ш. слога радищевского «Путешествия», представляется мне весьма вероятным. Во всяком случае, никто, кажется, не видел в Радищеве художника прозы.

Произведения художественные с вымышленными героями и обстоятельствами при переизданиях иногда улучшают шлифовкой языка, но не переработкой сюжета. Роман А. Ш. есть вещь биографически-документальная, сюжет и герои даны историей, в которой Радищев прочно занял свое место. Домышлять и вымышлять, в сущности, нечего, но это ничуть не облегчает труд писателя и вовсе не похоже на подгонку решения задачи к известному ответу. Писателю приходится не прикрываться темой, а подниматься к ней силой своего слога. И тем в большей степени в тех случаях, когда выбор писателя падает на такую фигуру, как Радищев, поставленную на высокий пьедестал наукой и общественным мнением.

Представленная издательству расклейка старого издания книги не может, как мне кажется, никакими переделками, правками, сокращениями, вставками и т. д. быть доведена до печати.

Необходима переработка в настоящем смысле слова, то есть осмысление автором наново героев, линий, психологии, связей, исторической действительности. По-моему, автору следовало бы как бы забыть написанное, иначе вступить в роман, решительнейшим образом изменить композицию, облегчить язык героев и свой собственный, находить эффекты художественные, а не словесные. И так далее.

Это не значит, что я что-то рекомендую автору. Писательство дело вольное: успех возможен, когда рубишь дерево себе по плечу.

ПО ПОВОДУ СБОРНИКА ИСТОРИЧЕСКИХ ПОВЕСТЕЙ

В аннотации повести сборника характеризуются как «глубоко патриотичные», «отображающие величие русского духа». Таковы намерения автора — это верно, и этим объясняется выпуск сборника, стотысячный тираж которого разошелся сразу.

Конечно же, искусство идет от намерения, изнутри, от содержания, от убежденности. Но произведение становится художественным лишь тогда, когда внутренние стремления, когда содержание столь ясны, что находят силы для выражения, то есть форму — в данном случае словесную, такую форму, которая своим правдоподобием внушает нам ощущение достоверности.

И опять думаешь о тайне литературы. Ведь само произносимое, само написанное слово оказывается никак не абсолютным. Слово может быть простым обозначением, названием-этикеткой, но может оказаться и сообщением, которое, связывая меня, читателя, с фактом, способно сделать из этого факта событие. И тогда слово ведет меня к событию, к сосуществованию с воображенными автором героями, со-общая меня с ними (экая глубина в русском слове: сообщение есть сообщение, событие — событие).

Мне кажется излишним указывать на образцы и на теории литературы, вопреки им многие научили себя искусству, но еще никто не был обучен ему на школьной скамье. Учат кое-как критике, поэтому-то и говорят, что искусство трудно, а критика легка.