Златая цепь времен - Валентин Иванов

Я не рецензент. Поэтому взял вольность порассуждать, поделиться с автором рукописи о викингах некоторыми своими взглядами. Как применить к делу? Не знаю. Профессиональным критикам легко, они знают, как и что писать, так как сами не пишут. От них не требуют: покажи сам, — как в армии от командира.

Есть еще что-то. Пишущий всегда хочет нечто доказать: нет литературы без тенденции. Софокл с Еврипидом, как и автор «Слова» — ловцы. Но птицы ловятся в спрятанные силки, а зверолов обязан вписать западню в природу, он художник.

И литератор обязан вписаться в природу, остерегаясь подражать не природе, а литературе: мастера рисуют с натуры, подражатели копируют картины.

…Пусть писатель смещает эпохи, пусть делает, что хочет. В отличие от зверолова, он может, коль удастся ему, сотворить и собственную природу, как А. Грин. Но, вероятно, такое возможно, только когда овладевают пропорциями и перспективой и еще не знаю чем. Здесь, на мой взгляд, Б. грешит. Он всячески развенчал своих викингов, они смахивают на шайку хулиганов. Это общий шаблон. Но это также и смещение понятий. Физическая красота, ловкость, ум, храбрость, образование — это «материал», это не количества, а только цифры до той минуты, пока перед ними не появится знак, обозначающий их направление. Такое смешение понятий (красивый — добрый, урод — злой) особенно губительно в драматургии.

Если же обратиться к норвежским купцам, прибывшим в Белое море, то можно вспомнить об опасностях дальней торговли. Тогда они сопрягались с медленным оборотом капитала и с большим риском. В те поры за заемный капитал платили в Киеве рост до 50% в год. С XVII века западноевропейские купцы начинают сказочно наживаться на китайской торговле. А много ли можно было вывезти на судах водоизмещением двести тонн? Два года пути. По тогдашней технике более опасных, чем путешествие на Кон-Тики. Кто-то разжился, о погибших забыли.

Когда-то в далекой торговле был героический элемент. Гончаров во «Фрегате Паллада» говорит о купцах, которые отправлялись из Якутска за три тысячи верст. Кстати, их походное снаряжение было такое же, как в 1024 году. Наш Север и Архангельский край обделила судьба: не нашелся русский Джек Лондон.

Не слишком мне понравились биармы в изображении Б. Они были проще (внешне), жили проще (внешне) и вместе с тем как люди были глубже. «Мистика» у них, конечно, была. Сие, может быть, не столь уж вредно.

Ныне многие достойные уважения исследователи считают, что появление отвлеченных, абстрактных идей свидетельствовало — в плане общей эволюции животных — о разрыве между человеком и зверем. Поэтому первые захоронения суть немаловажные признаки. Развитие способности мыслить отвлеченно идет рука об руку с прогрессом собственно человечества. И только через стремленье постичь нечто, относящееся к миру, не постигаемому нашими органами чувств, возникают такие понятия, как одномерная точка, двухмерная плоскость. Их в природе нет и быть не может, но на них сидит вся техника.

Культ биармов внешне преувеличен, а внутренне пуст, что их обедняет. Новгородцы же в те годы были христиане, и вряд ли кто считал себя сыном Сварога. А позднейший автор «Слова»? В «Слове» старые боги поминаются как художественные образы, как их поминал Пушкин, как английские интеллигенты недавно клялись Юпитером. Поминать былых богов было художественным приемом интеллигенции XII века, современников автора «Слова», ибо «Слово» было только одним из листков на древе тогдашней русской словесности. Его автор не считал себя сыном Даж бога. А русское христианство тех лет не нужно смешивать с византийским. Оно брало своей морально-поучительной стороной и сочеталось со славянским обычным правом, весьма мягким. Церковь не прикасалась к браздам правленья. Впоследствии, в начале XVII века, историк Татищев сказал глухо, но внятно: во время татарского ига Церковь, воспользовавшись ослаблением светской власти, распространила суеверия…

…Далеко не всегда автор внимателен к словам, от которых зависят детали. Много слов пышных, но без образа: ныне пышные слова подверглись инфляции.

Слова, слова… А как с ними бороться? Некоторые редакторы требуют «грамматической» фразы с настойчивостью Шейлока. И тогда — можно из разных авторов надергать страниц, сшить, и только по изменению сюжета догадаешься, что явился «новый голос». Голоса-то и нет.

Мне кажется, что единственное средство — влезать в шкуру каждого действующего лица и как-то вообразить, что и как он делает, как думает. Тогда и меньше будет несообразностей, и, более того, несообразности перестанут такими казаться. А сейчас — запинаешься. Вот например: рубаха из телячьей шкуры. Откуда крупный рогатый скот у биармов? Дальше: откуда мед? Ареал старорусской лесной пчелы поднимался так высоко? Или мед привозной? У старшины слуга? Ведь речь идет о едва ли классовом обществе. «Чулан, где хранятся кубки». Откуда они? И т. д.

Боюсь, что здесь влияние саг на автора, а саги ненадежны. И о саге, использованной автором, повторяю — она выдумка, сказка: не было сокровищ на берегах Белого моря. Дело в том, что баланс внешней торговли многих соседей старой Руси был для них пассивным в нашем смысле, то есть золотая и серебряная монета оседала у нас и была материалом для русских златокузнецов, и масса ее осталась в кладах, находимых до наших дней. Но устья Двины в те поры были вне торговых путей.

Со всеми такими замечаниями автор считаться не обязан. Они у меня возникают не предвзято, не в силу моих сведений, но потому, что изобразительные средства автора меня не впечатляют, не убеждают. Это только и должно поставить автору в укор. Читатель замечает несообразное и спорит с автором лишь тогда, когда автору изменяет вдохновение и вкус. Хемингуэевские «Старик и море» полны несообразностей, но прощены. Так же прощают Сенкевичу его исторические неправды. Но простить Б. пир с обнаженными красавицами? Это невозможно.

В повести много разговаривают. Многие авторы любят прямую речь за ее легкость. И многие страницы наших романов кажутся стенограммами подслушанных, неинтересных разговоров. В личной беседе шаблонность и пустоты заполняются личным влиянием. Собеседники могут не скучать двухчасовой болтовней, но магнитофонная запись? Дело в том, что интересное для читателей займет две странички выжимки, эссенция. Мне кажется, что лучше говорить о том, что ощущают собеседники, чем передавать незначащие фразы.

Я заключаю пожеланием успеха автору, и не потому, что сам грешу по исторической части. В прошлом много интересного, мы же были несправедливы и поспешным осужденьем, и забвеньем. Хорошо бы проникать без гнева и пристрастия, рассказывать не только о том, что делали, но и почему так делали.

Извечная тема становления человека в мире, конфликты его, как мне кажется, не решаются внешне, то есть от формы; иначе говоря, обычаи, установления и прочее еще не определяют содержание. Кто-то сказал: если человек думает иначе, чем ты, это еще не значит, что он глуп.

Прошу извинить меня за то, что не получилось рецензии в принятом виде.

*

…Сказав в свое время о писателях, что «каждая собака должна лаять своим голосом», А. П. Чехов никого не обидел. И запоздалая обида Е. Т.[11], по-моему, не делает ему чести. Так ли, иначе ли, но всем очевидно, что каждый писатель обязан иметь свой голос, и о книге Е. Т. мое мнение не изменяется. К сожалению, он не понимает, что недостоверность слишком многих страниц его книги не обязательно связана с тем, что он пишет неправду.

Писатель — особый свидетель, его не приводят к присяге, он убеждает своим голосом, своим даром изображения.

Напрасно Е. Т. ссылается на Некрасова — ребенку не совладать ни с сохой, ни с плугом; в курных избах (по-народному, топящихся «по-черному») закоптевают не люди, а потолки; надельная земля крестьянами не продавалась и не покупалась, ибо была в пользовании, а не в собственности. Но это — спор тщетный, и я не стал бы к нему возвращаться, коль такое не давало бы мне повода еще раз указать на особенность книги Е. Т.: о старом ли, о новом ли он рассказывает, слышатся все время литературные отголоски, а не пережитое автором.

В своем письме Е. Т. говорит, что с горечью вспоминается ему необходимость «кое-что домысливать», от чего он впоследствии, «отплевываясь, освобождался». Но читателю до такого дела нет. Нет ему дела и до того, что «события, люди, места не названы своими именами». Здесь мы с Е. Т. друг друга не понимаем. Расходимся мы с ним и в части отношения писателя к фактам, к сущностям. Можно ли исправлять описание своей жизни, приспособляясь к сиюминутным обстоятельствам, к воле редактора? Такое каждый решает сам. Но даже роман, дело, так сказать, вольное, теряет в глазах читателя, будучи переработан. Ибо я, читатель, хочу верить читаемому, и я подумать не хочу, что писатель мог повернуть сюжет и так и эдак. Встреча автора с читателями исключает равенство. Писатель не командует, он чарует — в старинном смысле этого слова. Кому много дано, с того много и спросится. Беда писателю, если читатель почувствовал фальшивые ноты.