Кожа для барабана - Артуро Перес-Реверте

Куарт медленно завернул колпачок ручки и спрятал ее в карман вместе с визитными карточками, исписанными его мелким, убористым почерком. Он сидел на краешке стула, прямой и неподвижный, как солдат на посту.

– Я руководствуюсь приказами моего начальства, монсеньор, – ответил он спокойно, – и точно выполняю их.

Его Преосвященство сурово взглянул на него сверху вниз.

– Не хотелось бы мне заниматься тем, чем занимаетесь вы, Куарт, – проговорил он. – Клянусь спасением души, никак не хотелось бы.

IV. Аромат и горечь апельсинов

– Ну вот, вы видели героя, – заметил он. – А это стоит кое-чего.

– Полагаю, вы уже знакомы, – произнес Его Преосвященство.

Он восседал в своем кресле, откинувшись на спинку, и был похож на арбитра боксерского поединка, старающегося держаться подальше от бойцов, чтобы кровь не обрызгала его туфель. Куарт и отец Ферро молча смотрели друг на друга. Священник храма Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, не стал садиться на стул, который жестом предложил ему монсеньор Корво, и теперь стоял посреди кабинета, маленький, упрямый, со своим грубым, будто вытесанным из дерева или камня лицом, со своими белыми, кое-как подстриженными волосами, в своей старой, заштопанной сутане, из-под которой высовывались огромные нечищеные башмаки.

– Отец Куарт хочет задать вам несколько вопросов, – добавил архиепископ.

Ни одна морщина, ни один шрам не дрогнули на лице старого священника. Он смотрел в пространство – в некую неопределенную точку его, находящуюся где-то между плечом прелата и окном, сквозь жалюзи которого смутно рисовался золотистый силуэт Хиральды.

– Мне нечего сказать отцу Куарту.

Монсеньор Корво медленно кивнул, как будто ожидал именно такого ответа.

– Очень хорошо, – проговорил он. – Но я являюсь вашим епископом, дон Приамо. И мне вы обязаны подчиняться. – Вынув трубку изо рта, он по очереди указал ею сперва на одного, потом на другого священника. – Так что, если для вас предпочтительнее такой вариант, вы будете отвечать мне, а вопросы вам будет задавать отец Куарт.

В тусклых темных глазах старика промелькнуло колебание.

– Это какая-то дурацкая ситуация, – резко возразил он, чуть поворачиваясь к Куарту, словно бы возлагая на него ответственность за происходящее.

На лице архиепископа нарисовалась неприятная усмешка.

– Согласен, дон Приамо. Но, прибегнув к этому иезуитскому приему, мы все будем удовлетворены. Отец Куарт выполнит свою задачу, я с удовольствием поприсутствую при вашем разговоре, а ваша неслыханная гордыня не пострадает – по крайней мере, формально. – Он резко, словно угрожающе, выпустил густой клуб дыма и поудобнее устроился в кресле, явно предвкушая, как насладится этим диалогом. – А теперь можете начинать, отец Куарт. Он ваш целиком и полностью.

И Куарт начал. Он был суров, временами даже жесток, расквитываясь со стариком за сухой прием, оказанный им накануне в церкви, за враждебность, проявленную здесь, в кабинете Его Преосвященства, и почти не скрывая презрения, которое вызывал у него этот пожилой, упрямый, ничтожный деревенский священник – просто потому, что был таким. Им руководило нечто более сложное, более глубокое, чем личная антипатия или дело, приведшее его в Севилью. И, к вящему удивлению монсеньора Корво, да и к его, Куарта, собственному, он вел себя как прокурор, начисто лишенный милосердия, загоняя старика в угол последовательно, методично и безжалостно, с высокомерием и надменностью, подлинные причины которых были ведомы лишь ему самому. И когда наконец, отчетливо сознавая всю несправедливость происходящего, он остановился, чтобы перевести дух, ему внезапно пришло в голову, что Его Высокопреосвященство инквизитор Ежи Ивашкевич одобрил бы его поведение вплоть до мелочей. И эта мысль смутила его.

Остальные участники этой сцены молча смотрели на него. Архиепископ, явно чувствовавший себя не в своей тарелке, хмурился, сжимая зубами трубку. Дон Приамо Ферро стоял неподвижно; после этого допроса, более уместного по отношению к какому-нибудь преступнику, чем к шестидесятичетырехлетнему священнослужителю, его глаза, устремленные на Куарта, были подернуты влагой – так бывает, когда человек силится сдержать слезы. Куарт поерзал на стуле и, чтобы скрыть испытываемую неловкость, принялся делать пометки на очередной карточке. Это было все равно что избивать человека, у которого связаны руки.

– Значит, так, – проговорил он наконец, на сей раз немного мягче, перебирая свои карточки безо всякой необходимости, только чтобы избежать взгляда старого священника. – Вы отрицаете, что являетесь автором послания, полученного Ватиканом; вы отрицаете также, что вам вообще был известен этот факт, равно как и личность и намерения автора упомянутого послания.

– Отрицаю, – повторил отец Ферро.

– Перед Господом? – быстро спросил Куарт, стыдясь самого себя.

Старик повернулся к монсеньору Корво, и тому ничего не оставалось, как прийти на помощь своему подчиненному. Покашляв, архиепископ поднял руку с пастырским перстнем.

– Пожалуй, мы не станем апеллировать к Всевышнему, если вы не против, отец Куарт. – Прелат предостерегающе глянул на него сквозь трубочный дым. – Полагаю, данный разговор не настолько ответствен, чтобы принуждать кого бы то ни было давать клятвы перед Господом.

Куарт, молча кивнув в знак согласия, снова повернулся к своей жертве:

– Что вы можете сказать мне об Оскаре Лобато?

Старик пожал плечами:

– Ничего, кроме того, что он замечательный юноша и достойный священнослужитель. – Его плохо выбритый подбородок едва заметно дрожал. – Мне будет очень жаль расстаться с ним.

– Ваш викарий хорошо знаком с информатикой?

Отец Ферро прищурился. Таким опасливым взглядом смотрит крестьянин на приближающуюся тучу, начиненную градом, от которой нечего ждать, кроме неприятностей.

– Об этом вам следовало бы спросить у него самого. – Он бросил взгляд на авторучку своего собеседника и осторожно указал подбородком на дверь. – Он там, ждет меня.

Куарт едва заметно улыбнулся. Он выглядел вполне уверенным в себе, однако во всем этом было нечто, лишавшее его ощущения твердой почвы под ногами. Какой-то диссонанс, какая-то фальшивая нотка. Отец Ферро почти все время говорил правду, но в правду эту была вкраплена некая ложь: может быть, только одна, может быть, совсем незначительная, но разрушавшая целостность всей конструкции.

– А что вы скажете о Грис Марсала?

Губы старого священника сложились в жесткую складку.

– Сестра Марсала располагает соответствующим разрешением своего ордена. – Он посмотрел на архиепископа, словно ссылаясь на него как на свидетеля. – Она вольна приходить и уходить, и работает она тоже добровольно. Без нее здание давно бы уже обрушилось.

– Кое-что уже обрушилось, – вставил монсеньор Корво.

Он не сумел сдержаться; его явно одолевали воспоминания об обломке карниза и о своем покойном секретаре.

Куарт продолжал терзать священника:

– В каких отношениях с ней находитесь вы и викарий?

– В нормальных.

– Я не знаю, какие отношения вы считаете нормальными. – Куарт до миллиграмма рассчитал дозу презрения, вложенного в эти слова. – У вас, старых сельских священников, традиционно ошибочное понятие о нормальных отношениях с экономками и племянницами…

Краешком глаза он увидел, как монсеньор Корво чуть не подскочил в своем кресле. Ведь то, что сделал Куарт, было сознательной провокацией, имевшей вполне определенную цель. И реакция не заставила себя ждать.

– Послушайте… – Побелевшие костяшки сжатых кулаков старика выдавали охватившую его ярость. – Надеюсь, вы не… – Он внезапно замолчал и пристально всмотрелся в Куарта, словно желая до малейших деталей запомнить черты его лица. – Кое-кто мог бы и убить вас за это.

Угроза, прозвучавшая в его словах, вполне вписывалась в характер и образ отца Ферро – грубого, злого, взъерошенного, закованного, словно в броню, в свою замызганную сутану, которая так и ходила ходуном у него на груди от душившего его гнева. Может быть, даже я сам, говорил весь его вид. Впрочем, каждый волен был истолковать его реплику по собственному разумению.

Куарт ответил старику взглядом, исполненным непоколебимого спокойствия:

– Вы имеете в виду вашу церковь?

– Ради Господа Бога! – негодующе возвысил голос архиепископ. – Да вы оба просто с ума сошли!

Наступило затяжное молчание. Прямоугольник света на столе монсеньора Корво сместился влево, отдалившись от его руки, и сейчас лежал на томике «Подражания Христу», охватывая его яркой рамкой. Глаза отца Ферро теперь были устремлены на книгу. Куарт с интересом наблюдал за ним. Отец Ферро был очень похож на другого священника, на которого ему, Куарту, никогда и ни в чем не хотелось походить. На человека, которого ему почти удалось забыть – всего несколько редких писем или открыток, отправленных из семинарии, а потом молчание – и который призраком являлся в его воспоминания только тогда, когда южный ветер оживлял запахи и звуки, затаившиеся на самом дне его памяти. Море, бьющееся о скалы, сырой соленый воздух, дождь. Запах жаровни зимой, раскладной столик, Rosa rosae, Quosque tandem Catilina abutere, Nox atrs cava circunvolat umbra. Стук капель по затуманенному стеклу окна, звон колокольчика на заре и плохо выбритое, сальное лицо, склоненное над алтарем. Губы бормочут молитвы, адресованные тугому на ухо Богу, а глаза обоих – мужчины и ребенка, священника и служки – обращены на бесплодную землю, обрамляющую жестокое море. И вечером, после ужина, то же самое. Вот чаша с кровью моей. Идите с миром. А потом глухое, тяжелое сопение, похожее на дыхание усталого животного, когда совсем юный Лоренсо Куарт помогал ему освободиться от тяжелого облачения в ризнице со сплошь испятнанным сыростью потолком. «В семинарию, Лоренсо. Ты поедешь учиться в семинарию и в один прекрасный день станешь священником, как я. Перед тобой откроется будущее, как оно открылось передо мной». Всеми силами души, всей своей памятью ненавидел Куарт эту тупость, эту духовную нищету, эту темную ограниченность. Утренняя месса, послеобеденный сон в кресле-качалке в душной, затхлой каморке, насквозь провонявшей потом, чашечка шоколада с богомолками, кот на крыльце, экономка или племянница, по мере возможности скрашивающая долгие годы одиночества. И наконец, финал этого бесплодного, ничтожного существования: старческий маразм, медленное угасание и приютская похлебка, проливающаяся сквозь беззубые десны на щетинистый подбородок. Ради вящей славы Божией.