Смех дьявола - Режин Дефорж

Видя, что Леа лежит, не шелохнувшись, она решилась выйти из детской, куда девушка попросила поместить ее.

Вечером 15 июля, закрыв, несмотря на удушающую жару, все ставни и окна, Руфь и Леа сидели в кабинете Пьера Дельмаса и слушали по лондонскому радио Жана Оберле, говорившего об убийстве Жоржа Манделя полицией.

— После Филиппа Энрио это второй депутат Жиронды, убитый за несколько дней, — сказала Руфь, кончавшая перешивать из старого платья рубашку для Шарля.

— Тетушка Лиза, должно быть, особенно опечалена смертью Энрио, она так любила его голос.

Царапанье за ставнями заставило их затихнуть.

— Ты слышала?

— Да, выключи приемник.

Леа повиновалась, напрягая слух, сердце ее бешено забилось. Царапанье повторилось.

— Спрячься, я открою окно.

— Кто там? — тихо спросила Руфь.

— Жан Лефевр, — ответил приглушенный голос. — Мы ранены.

— Открой, скорее.

Оранжевое солнце только что скрылось за холмами Верделе, окрасив еще на несколько секунд поле в тот золотисто-розовый цвет, который делал его таким прекрасным перед летними сумерками. В этот момент свет обволакивал молодых людей, покрытых пылью и кровью, создавая нимбы над их головами. Леа, забыв о своей усталости, выпрыгнула в окно, в которое они, ослабевшие, не могли сами забраться. С помощью Руфи она втащила их в дом. Рауль потерял сознание.

— Он потерял много крови… Нужно бы вызвать врача, — промолвил Жан и тоже лишился чувств.

Руфь разразилась рыданиями.

— Не время плакать. Пойди за доктором.

Руфь быстро вытерла глаза.

— Но захочет ли он прийти? Все слишком боятся гестапо.

— Тебе не обязательно говорить, что, они ранены, скажи… я не знаю… что один из них поранился косой или топором!

— Но когда он увидит их?..

— Он же врач. Ясно, что они умрут, если им не помочь.

— Ты права, я иду звонить…

— Телефон работает?

— Да.

— Тогда чего же ты ждешь? Я иду за полотенцами.

В темноте гостиной Леа столкнулась со своей теткой Бернадеттой Бушардо.

— Что случилось? Я слышала шум.

— Раз ты здесь, помоги нам. Это Жан и Рауль, они ранены.

— О! Боже мой! Бедненькие.

— Разыщи полотенца и аптечку. Осторожно, не разбуди Шарля.

В кабинете Жан пришел в себя.

— …да, доктор, поместье Монтийяк, на холме налево… Скорее… — говорила Руфь в трубку.

— Он приедет. Это новый доктор из Лангона.

— Спасибо, Руфь. Как мой брат?

Обе женщины промолчали. Руфь подложила подушку ему под затылок.

Вошла Бернадетта с полотенцами и аптечной шкатулкой. При виде окровавленных молодых людей она зарыдала, как недавно Руфь.

— Прекрати! — крикнула Леа, вырывая полотенца из рук своей тетки. — Принеси мне кипяченой воды.

Приехал доктор Жувенель, он был очень молод, на вид — студент. Взглянув на раненых, он побледнел.

— Почему вы сказали мне, что речь идет о несчастном случае?

— Мы не были уверены, приедете ли вы, скажи мы вам правду, — ответила Леа.

— Мадемуазель, я медик и обязан лечить всех, безразлично — партизан или немцев.

— Здесь речь идет о партизанах, доктор, — мягко сказала Леа.

Не мешкая, он осмотрел Рауля, — все еще не приходящего в сознание.

— Дайте ножницы.

Он разрезал затвердевшие от крови брюки. Три женщины не могли сдержать крика. Вся нижняя часть живота была сплошной раной.

— Несчастный… Я ничего не могу сделать. Его нужно отправить в больницу. Он потерял слишком много крови.

— Это невозможно, доктор, — сказал Жан. — Если гестапо схватит его, он подвергнется пыткам.

— Я не позволю этого.

— Тогда они арестуют вас.

Доктор Жувенель пожал плечами.

— Жан…

— Я здесь, Рауль, ничего не бойся. Мы в безопасности, тебя перевезут в больницу.

— Я слышал… Не стоит хлопотать… Я умру до этого…

— Молчи… Ты говоришь глупости, ты поправишься…

— Леа… Это ты?..

— Да, Рауль.

— Я счастлив…

— Не разговаривайте, — сказал доктор, накладывая повязку.

— Доктор… Это больше не нужно. Вы хорошо это знаете… Леа? Ты здесь?..

— Да.

— Дай мне руку… Доктор, займитесь моим братом.

— Делайте то, что он просит, — сказала Руфь.

Жану одна пуля попала в плечо, другая в ляжку, была сильно повреждена рука.

— Вас тоже необходимо отправить в больницу — у меня нет ничего, чтобы извлечь пули.

— Тем хуже. Только перевяжите меня.

— Вы рискуете получить гангрену.

Леа нежно позвала:

— Рауль!.. Рауль!..

— Не кричи, Леа… Я счастлив… Я умираю около тебя.

— Замолчи!

— Жан, ты здесь?

— Да.

— Тогда все хорошо… Леа, я люблю тебя… Жан тоже… — Так лучше… После войны вы поженитесь… После войны она выйдет за тебя, старина… Она всегда предпочитала тебя. Правда, Леа?

— Да, — пробормотала она, словно загипнотизированная его взглядом.

— Леа…

О, как потяжелела вдруг его голова! Мгновенно ей привиделась смерть Сидони… Как он был прекрасен! Он улыбался… Она нежно прикоснулась губами к еще теплому рту.

Когда Леа поднялась, у нее закружилась голова. Она оперлась на руку доктора.

— Полежите.

Лежа она смотрела на Жана, прижимавшего к себе мертвого брата, слезы текли по его щекам. Бернадетта Бушардо и Руфь тоже плакали. Ее же горе душило без слез.

Доктор с помощью Руфи и Леа выкопал около винного склада, в гуще бузины и лилий, могилу. Обернутый в одеяло труп был опущен в нее и засыпан землей. Три часа утра пробило на колокольне базилики в Верделе.

Жан не вздрогнул, когда доктор сделал ему противостолбнячный укол. Он дал ему успокоительное, которое быстро погрузило его в коматозный сон.

Леа проводила доктора Жувенеля до места, где он оставил свой велосипед. Бессмысленно было теперь прятаться, Файяры, несомненно, видели ее.

— Вам немедленно надо уходить отсюда, — сказал он.

— Но куда?

— У вас есть родня в другом месте?

— Да, в Париже.

— Сейчас туда нелегко добраться, поездов мало, однако на вашем месте я все же попытался бы уехать.

— Но я не могу оставить их одних!

— Я над этим подумаю. Если удастся, помогу вам. Я мог бы отвезти вас в Бордо на машине.

— Спасибо, доктор. Я подумаю. Что касается Жана, это не очень серьезно?

— Нет, не очень. Но нельзя, чтобы пули долго оставались неизвлеченными. До свиданья, мадемуазель.

— До свиданья, доктор.

Жан Лефевр проспал до обеда в кабинете Пьера Дельмаса. Он жадно проглотил чашку плохого кофе, принесенную Руфью, и съел огромный кусок сладкого пирога.

— А! Ты встал, — сказала Леа, входя. — Тебе не очень плохо?

— Нет. Я сейчас уйду.

— Куда ты отправишься?

— Не знаю. Попробую найти остальных, если они не все схвачены или убиты.

— Что произошло?

— У тебя не найдется сигареты?

Леа вынула из кармана своего платья в цветную полоску старый кисет с табаком и бумагу «Жоб» и протянула ему.

— Вот все, что у меня есть.

Его пальцы дрожали так сильно, что ему никак не удавалось удержать табак на тонкой бумаге.

— Дай мне.

Леа ловко скрутила папиросу, смочила клейкий краешек и зажгла ее для него. Несколько секунд он молча затягивался.

— Все началось в прошлый понедельник, это было 10 июля. Мы с Раулем находились в маки Гран-Пьера. Через Би-Би-Си был получен приказ. Я слышу еще голос диктора: «Тапфор наводит страх… мы повторяем: Тапфор наводит страх…» Морис Бланше повернулся к Максиму Лафуркаду и сказал ему:

— Ты можешь собрать группу прямо сегодня вечером.

Я спросил у Максима, что это значит, он мне ответил:

— Около фермы Бри в Сен-Леже-де-Виньяк будут сброшены контейнеры.

Это была добрая новость, потому что после боя у Сен-Мартен-дю-Пюи у нас почти не осталось боеприпасов. В шесть часов вечера нас собралось двадцать человек вокруг места приземления, пятеро других следили за дорогой, проходящей рядом, а двое остались в грузовичке, укрытом в лесу. Остальные с нетерпением дожидались появления самолета. Наконец через полчаса мы услышали шум моторов «летающей крепости» и зажгли свои факелы. По сигналу три товарища и я бросились к первому контейнеру, который был полон «стэнами» и перевязочными материалами; во втором был табак, снаряжение для диверсий и гранаты. Мы начали открывать третий, когда услышали свисток.

— Это они, — крикнул часовой.

— Поторопитесь, — сказал нам Максим.

Нам удалось погрузить на машину содержимое четвертого контейнера. Максим приказал отступать, когда немцы открыли огонь. Мы присоединились к маки Дюра и только на следующий день узнали, что случилось с четырьмя нашими товарищами.

Жан нервно затянулся погасшей сигаретой. Леа зажгла ему другую. Он продолжал бесцветным голосом: