Роман с автоматом - Дмитрий Петровский

Часть II

Сигарета кончилась, огонек зашипел о фильтр и погас. Он с досадой воткнул короткий некрасивый окурок в пепельницу и машинально потянулся за пачкой. Эта была его третья сигарета зараз, выкуренная между глотками капуччино; его подташнивало, во рту стоял противный вкус, но он чувствовал, что больше ничего не остается, и снова закуривал свой «Camel», равнодушно оглядываясь по сторонам.

Она сидела за столиком у окна и читала книгу, это был второй раз, когда он видел ее здесь. Сейчас он скользнул по ней взглядом, принялся изучать барную стойку и кофейную машину, потом снова перевел взгляд на нее.

Длинноволосый, хорошо одетый, часами просиживающий в разных кафе на Фридрихштрассе, он был писателем. Для русского писателя в Германии он неплохо устроился: делал переводы, писал статьи в русскую газету, иногда, на русских вечерах, читал свои «поэтические клипы» – белые стихи, подражание Хармсу, героями которых, однако же, были не старухи и не Петров с Комаровым, а вполне конкретные исторические персонажи, в большинстве своем политики. Его приглашали на различные культурные встречи, он делал доклады на тематических семинарах вроде «Судьба писателя в условиях глобализации», там он отыскивал русских писателей, приглашенных организаторами из городов-побратимов, выпивал с ними, рассказывал о жизни здесь, хвалил Берлин (очень интересный город, много культуры), потом напивался и начинал его ругать.

Он жил в Миттэ, не очень далеко от центра, и приходил сюда пешком почти каждый день: брал кофе, иногда круассан или даже «французский завтрак», сидел, курил, перелистывал записную книжку, отвечал на телефонные звонки или звонил сам, иногда доставал из кейса небольшую толстую тетрадку с абстрактным узором на обложке и делал наброски для будущей статьи.

Ее он заметил в прошлый раз потому, что она читала французскую книгу, читала внимательно, подолгу не переворачивая страницу и делая пометки на полях. Неброская, наверное, некрасивая, со слишком правильными, слишком бесцветными чертами лица, слишком тонкими прозрачными губами, слишком бледной кожей – отдаленно-декадентским, чем-то из времен черно-белых выцветших фотоснимков веяло от ее лица. Иногда она подзывала официанта, заказывала кофе, неизменно со стаканом воды – тогда длинные ресницы поднимались, большие глаза смотрели поверх книги, а тонкие губы приветливо, весело улыбались. Каждый раз, когда она отвлекалась от книги, он пытался понять, какого цвета у нее глаза, и не мог: слишком далеко или просто не успевал. Пару раз они встречались взглядом, она коротко и насмешливо смотрела на него, потом снова принималась за книгу. Он какое-то время по инерции смотрел на нее, потом снова переводил взгляд на кофейную машину.

Он думал о том, что, наверное, надо бы познакомиться, в конце концов ситуация к этому располагала, но он не знал, с чего начать, боялся потеряться, начать фразу и не закончить, поняв, что опять сказал не то.

Ему недавно исполнилось сорок три года, из которых пятнадцать лет он прожил в Германии, он знал женщин, и русских, и немецких, но если первых без труда мог привлечь напускной веселостью, эрудицией, своей творческой аурой и бесконечным пересказом всяких происшествий и баек, то вторых не понимал и терялся, когда очередной рассказ, вызывавший у Маши или Ани восхищение, заставлял губы Кристины или Моники расплыться в недоуменно-сочувственной улыбке.

Сейчас, вместо того чтобы подольше задержать на ней взгляд или хотя бы улыбнуться, он снова опустил глаза, вынул из кейса записную книжку и начал рисовать какие-то нервные штрихи. Хоть бы что-нибудь случилось в самом деле, думал он, короткое замыкание или авария на улице: машина врезалась бы в светофор, задела багажником окно кафе. Осколки, суета, легкая паника – лучше ситуации для сближения не придумать. Ручка скользила по бумаге, постепенно заполняя всю страницу диагональными линиями. Одинокая девушка за столом, с книжкой. В России, думал он, в России я бы, ни на минуту не задумываясь, подошел, сел за столик, пошутил бы, спросил о книге. Что за книга, кстати?

Он сидел справа от девушки, так, что можно было видеть только заднюю часть обложки – белую, с черными буквами, наверное, выписками из рецензий. Напрягаясь, он мог увидеть слова – по-французски он не понимал. Лист в записной книжке тем временем стал почти сплошь черным. Он с досадой перевернул его и на новой странице нарисовал небольшой кружочек.

Девушка по-прежнему сидела, углубившись в книгу. У нее был такой вид, будто ей был решительно никто не нужен: она посидит, дочитает книгу, заплатит за кофе и уйдет. В прошлый раз она сидела здесь три часа. На ее лице не отражалось ни малейшего напряжения, напротив, отрешенность и расслабленность лежала на его тонких чертах.

Он раздавил в пепельнице окурок и решил с новой сигаретой повременить. Побродив глазами по кафе, он снова посмотрел в свою книжку, пририсовал к кружочку сверху что-то вроде толстого короткого бутылочного горлышка и в нерешительности оглядел рисунок. Девушка сделала глоток кофе, зевнула, подвигала плечами, как бы разминая их. Он поспешно пририсовал к бутылочному горлышку закорючку, увенчанную большой неровной звездочкой со множеством лучей – получилась бомба с горящим фитилем. Немного подумав, он написал внутри бомбы: «Я хочу тебя трахнуть» и быстро перевернул страницу.

Девушка вдруг встала, положила на стол раскрытую книгу обложкой вверх и направилась в сторону уборной. Когда она проходила мимо его столика, он смотрел на нее и решил улыбнуться, но в последний момент отвел глаза и ее лица не увидел. Когда девушка исчезла за дверью, он немного привстал из-за своего столика и посмотрел на оставленную книгу. Andre Makine

«Le testament franc,ais». На обложке была фотография странного человека непонятного пола, в шубе и большой меховой шапке. Задний план фотографии был белым и размытым, но было понятно, что человек стоит в заснеженном лесу. Французские уроды, подумал он с неудовольствием, в вашей Франции снег выпадает раз в пять лет, а гляди-ка ты: разоделся, корчит из себя сибиряка!

Он вспомнил про другую французскую книгу, которую прочел недавно, конечно, в переводе – «Элементарные частицы» Уэль-бека.

Девушка вернулась за столик, взяла книгу и снова принялась читать. Он смотрел на ее тонкий нос, бескровные щеки, длинные сероватые волосы, думал, что она, наверное, пахнет, как его бывшая жена, как пахнут, должно быть, все немки. Еще немного посмотрев, он положил записную книжку на колено, взял ручку и не торопясь вывел в середине страницы: «Deutschland gehoert den Deutschen!»[21].

В течение следующих дней он неоднократно открывал записную книжку на этой странице. Открывал немного с опаской в «Русском доме», в кафе, оглядываясь, вдруг кто-то прочтет из-за плеча. Один раз даже достал книжку в метро, когда в вагоне было мало народу, и никого не оказалось рядом. Убедившись, что никто не видит, он быстро пролистывал первые страницы – набросок к репортажу об уличных музыкантах Берлина, отрывок стихотворения, косые черные штрихи через всю страницу, бомба с «Я хочу тебя трахнуть» и останавливался. Там, начиная от середины, под «Deutschland gehoert den Deutschen» громоздились неровные, много раз перечеркнутые и исправленные строчки немецкого текста. Несколько раз он порывался выдернуть страничку, но в последний момент передумывал. Из-за этой странички он, обычно спокойный, становился нервным и взвинченным, делал резкие ненужные движения, неожиданно вскакивал с места в метро, когда ему не надо было выходить, и иногда шевелил губами, беззвучно повторяя: «Мне сорок три года, мне сорок три года».

День комкался. В «Русском доме» у него не приняли статью, просили убрать несколько абзацев, и он, обычно умевший настаивать и «проталкивать» любой материал, отсутствующе сказал «хорошо» и выбежал в коридор. По дороге в Шарлоттен-бург, на встречу с организатором очередного русско-немецкого культурного каравана, он обнаружил, что забыл свою последнюю книгу, которую хотел представить как образец своего творчества. Организатор, безупречно одетый красивый седой немец, больше похожий, впрочем, на итальянца, сухо выслушал историю о забытой книге и спросил, нет ли чего-нибудь другого.

Писатель суетливо покопался в кейсе, оттуда на него укоризненно смотрели скомканные листы и листочки, журналы и карманные книжки серии «Reclam», наконец достал сборник – антологию «Берлинская лазурь» и показал страницу, на которой были напечатаны три его «поэтических клипа», по-русски и по-немецки. Организатор повертел в руках тонкий, отпечатанный на плохой бумаге сборник, пробежал глазами первые строчки клипов: «Der nackte Lenin sitzt am Fenster, der betrunkene Stalin singt „Marcelliese“…»[22], отложил в сторону и сказал, что культурному каравану как раз очень не хватает представителей радикальной современной поэзии и что они с радостью пригласят его принять участие во встречах и чтениях. При этом было бы неплохо, если бы он прочел доклад на тему нового искусства, так, чтобы участники встречи смогли более осмысленно слушать его стихи.