Готы - Иван Аксенов

— Да мне там нужно было сходить — к одной. Забыл совсем. Через пятнадцать минут — приду… — уходил, хлопал дверью.

Сразу почти вставал с кровати Благодатский, подходил к двери и запирал её. Возвращался к книге и в то же время — освобождал член: большой, нервно подрагивающий. Скользил по нему рукой, стягивая и натягивая кожу. Не прекращал чтения: продолжал двигаться между ног извивавшейся и кричавшей на столе, чувствовал легкие прикосновения языка к незадействованной части члена. Задирал футболку и, одновременно с персонажем, — плескал спермой: только не в горячую женскую глубину, а — на свой живот. Закрывал и клал на стол книгу, отворачивал покрывало и одеяло: выправлял из-под матраса простынь и углом её — стирал бледные крупные капли со смуглой кожи живота и нежной красной — головки члена.

К приходу Неумержицкого — кровать была уже аккуратно заправлена, а Благодатский — стоял скрестив на груди руки возле окна и смотрел сквозь него. Там, за окном, — полным ходом катился по улицам города октябрь. Вовсю сыпали с деревьев желто-коричневые листья: валились в разлитую тут и там по дворам и дорогам жидкую грязь, которой брызгали машины и пешеходы: пачкали колеса и обувь. Высоко в сером небе плавали тяжелые тучи, готовые ежечасно проливаться дождями, и беспокойные черные птицы: нервно кричали, метались из стороны в сторону и улетали куда-то.

— Осень, — грустно говорил Благодатский.

— Осень, — понимающе соглашался с ним Неумержицкий.

А вечером, когда темнело, Благодатский не сдерживался — вновь отправлялся к тому дому. Злой и грустный, одетый в черное, дорогой заходил он в магазин: покупал спиртное. Пил маленькими глотками, закуривал сигаретой.

Доходил до разрушенного взрывом дома: высокий и страшный, продолжал он стоять и смотреть на прохожих пустыми черными окнами без стекол. Оказывался вдруг завешенным: строительной зеленой сеткой, сквозь которую — еще страннее, еще объемнее казались трехстенные комнаты-декорации. Замечал в собравшейся кое-где складками сетке — мертвые листья. Шел дальше.

Видел знакомые окна, видел серебристый силуэт Останкинской телебашни: как ни в чем не бывало, высилась она в темное небо, освещенная сильным светом прожекторов. Хмуро смотрел на нее Благодатский, вспоминал свой сон. Допивал и выбрасывал в сторону бутылку, курил. Чувствовал, как поднимается внутри волной тепла опьянение и путаются в голове мысли. Понимал: опять не сможет войти в подъезд и подняться лестницей на третий этаж: вжать кнопку звонка и попасть после удивленного приглашения — в квартиру. «Блядь, что же я за урод такой?» — возмущался про себя. — «Подумаешь: пришел в гости к девке, с которой давно знаком — помириться… Она, может, сама этого давно уже хочет и ждет, просто не знает — хочу ли я… А какого черта в таком случае — трубку не брала и на мои звонки не отвечала? Может, оттого — что у них на автоответчике номера сотовых и таксофонов не отображаются, они ведь вечно шифруются от кого-то…» Крепкая злоба вдруг побеждала все прочие чувства и ощущения: но — не бросал уже камнями в стекла, просто — смотрел по сторонам в поисках того, на кого можно вылить возросший негатив. Видел — двух маленьких гопников: шли в стороне дорогой, курили и громко ржали. Думал: «Нет, нельзя — маленькие, не смогут нормально ответить… Нехорошо». Видел с другой стороны — взрослого здорового мужика с целлофановым пакетом и в шляпе. Отказывался и от этой кандидатуры: «Взрослый мужик, серьезный наверное — а я к нему с бычкой полезу… Хули я — гопарь, что ли…» Решал — возвращаться, бросал напоследок взгляд на всё: на окна, на Останкинскую башню, на разрушенный взрывом дом. Шел к огороженному с двух сторон высокими заборами проулку через густо покрытую грязью территорию стройки надземной линии метрополитена.

Заходил на доски под несколькометровым навесом: видел вдруг — мента. Мент казался совершенно пьяным: маленький, коренастый, с круглым красным лицом и съехавшей на лоб фуражкой, стоял он — неровно покачиваясь, и — мочился на забор, за которым тянулась стройка. Благодатский видел, как вилял из стороны в сторону освещенный свисавшей с крыши навеса и спрятанной от дождя ржавым абажуром лампочкой — ментовский член: щедро брызгал он на штаны и на темные ботинки с высокой шнуровкой крупными каплями. Решал: «Достойный противник… Менту уебать — святое дело, опасно, правда: так этот, кажется, не то что — сопротивление оказать, но даже — разглядеть меня толком не сможет. Правда, у него практики много, а я — пиздиться не умею почти: надо его сразу повалить, ебнуть куда-то посильнее: в солнечное сплетение или — по яйцам. Лучше — по яйцам: надежнее… Тут грязно, следов — до хуя: мои среди них никто не сможет найти, да и не станет искать. Разве будет мент рассказывать кому-то, что его, бухого, пацан отпиздил… Нужно подождать, пока — закончит и с досок выйдет в проулок, там — места больше. Блядь, да он ведь меня в упор, с трех шагов не видит! Мерзкий ебаный мент!..» Так и делал: ждал, а когда мент убирал в штаны член, не сумев до конца застегнуть ширинку, — тихо следовал за ним: пониже надвигал капюшон куртки: на всякий случай. Мента качало: почти заваливался на стену и бормотал что-то невнятное себе под нос. Почувствовав вокруг себя достаточно пространства, Благодатский окрикивал:

— Эй ты, бля! — и быстро догонял мента: приближался вплотную.

Мент медленно и не сразу разворачивался, пытался понять — что происходит и зачем его окрикнули. По привычке — разгибал сутулость, расправлял плечи и тянулся рукой — к поясу, на котором болталась резиновая дубинка. Пытался вытащить ее. Не получалось: не мог сразу отстегнуть застежку, а пока делал это — сгибался от сильного удара Благодатским — в пах: охал, хватался руками и оседал в грязь.

— Ах ты — сука! Ах ты — ебаный мент! — приговаривал Благодатский: ослепленный злобой, уже не глядя и не думая — наносил по крючившемуся серому телу удары: куда попало. Вскрикивал от боли мент, и хлюпала, брызгая в стороны, — грязь, задеваемая ногами Благодатского. — Убью на хуй! Убью, сука!

Слышал, как звучит в октябрьской темноте слово «убью» и вдруг — останавливался. Отходил на шаг назад, смотрел на мента: с открывшейся под упавшей с головы фуражкой — ранней лысиной, противный, извивался он в жидкой грязи, хрипел и продолжал держать руки в области паха. «Может, все-таки — нехорошо сделал?» — думал Благодатский. — «Он ведь беспомощный был, как дитё, а я его — так… Нет, ни хуя не нехорошо, хорошо! Он ведь — мент, а кто заставлял его быть ментом? А если мент — значит, говно, сука и пидор! И хуй с ним, с ублюдком, пускай корчится тут в грязи — будет в следующий раз думать, прежде чем гулять, нажравшись на пизженные деньги!.. Очень хорошо я сделал!»

Прежде чем совсем уйти — подбирал ментовскую фуражку: не понимая сам — для чего. Бросался бежать с места происшествия, испуганный и удивленный тем, что сдавленные крики мента не привлекли до сих пор к месту происшествия никого из случайных близких прохожих. «Зассали, наверное, просто… Зассали… Зассали…» — думал на бегу Благодатский и слушал, как гулко колотится внутри большое от радости и страха сердце.

В общаге — падал на кровать: вспотевший, в забрызганной грязью одежде. Дышал глубоко и часто.

— Опять пизды получил? — интересовался поднявший из-за книги глаза Неумержицкий.

— Не получил — дал… — отвечал Благодатский.

— Ага, заливай… Поэтому — грязный такой… Бля, а это у тебя откуда?! — замечал крепко сжатую рукой Благодатского — ментовскую фуражку, коричневую от жидкой, чуть подсохшей за время бега грязью.

— Скальп противника… — чуть подумав и посмотрев на неожиданный им самим головной убор, отвечал Благодатский. — Я, Неумержицкий, имел сегодня удивительную встречу с представителем правоохранительных органов…

— Хочешь сказать — мента отпиздил? — поражался.

— Именно…

— Да за что? Да как так получилось? — требовал объяснений Неумержицкий.

— Так… Просто так, — улыбался Благодатский. — Потом расскажу, сил нет…

Вытягивался на кровати — как был: в грязной одежде, скидывал только на пол кеды. Засыпал.

Во сне — чувствовал качку и холод, смотрел за промерзшее окно. За окном — проплывали снежные поля, на которых виднелись тут и там — черные деревья яблоневых и вишневых садов и деревни: маленькие серые дома, поливавшие безоблачное голубое небо густыми струями дыма. Чуть отодвигал в сторону треугольник схваченной веревкой черной бархатной занавески: старался лучше рассмотреть скользящие по снегу сани, запряженные тощей лошадью. На лошадь меланхолично покрикивал крестьянин в смешной шапке-ушанке, взмахивал-щелкал в морозном воздухе коротким кнутом. Благодатский не мог сдержать улыбки — глядя на шапку крестьянина, и провожал его взглядом до тех пор, пока он совсем не исчезал. Когда пейзаж за окном наскучивал — разглядывал пользуемый транспорт и понимал: карета. Видел оббитые изнутри шкурами — стены, видел большую шкатулку для бумаг на пустом противоположном сидении. Видел круглый набалдашник трости, сжатый рукой, на указательном пальце которой в тусклом серебре перстня чернел большой камень. «Что за камень?» — размышлял Благодатский. — «Неужели это — случилось…» Напуганный, принимался стучать в стенку кареты и кричать — чтобы остановили. Слышал крики ямщика и чувствовал, как взбрыкивали привыкшие уже к быстрому ходу лошади.