Светлая печаль Авы Лавендер - Лесли Уолтон

ужин. Джон предпочитает есть ровно в шесть. Ей нужно убрать дома. Джон предпочитает, когда к его приходу полы натерты и ванная начищена до блеска. И, самое главное, ей нужно зачать дитя – Джон хочет сына.

Вскоре после рождения Джека подруги совсем перестали к ней заглядывать. А зачем? Разбитная Беатрис, с которой они когда-то знались, с тех пор сникла. Возможно, именно поэтому, когда она много лет спустя пропала, никто и не заметил. Ни соседи, ни старые друзья, ни Эмильен, настолько поглощенная работой в пекарне, что даже не смекнула, что Беатрис Гриффит больше не приходит за своими еженедельными тремя буханками хлеба.

Муж Беатрис тоже не заметил бы ее исчезновения, если бы, вернувшись домой в шесть, не обнаружил, что стол не накрыт к ужину.

– Черт бы тебя побрал, Беатрис! – заорал он. – Это еще что за напасть?

И тогда увидел, что вещей жены тоже нет – в одной половине спальни было пусто, хоть шаром покати. Будто она никогда здесь и не жила, а Джон последние двадцать три года вел полужизнь. Он все звал и звал ее по имени и поражался тому, как раскатисто звучал его голос, заполняя комнату.

За все годы супружества Беатрис Гриффит ни разу не посчитала мужа подавляющим. Возможно, это приходило ей в голову раз или два, но она всегда полагала, что свободу приносят в жертву любви. Поэтому она и глазом не моргнула, когда в первую брачную ночь молодой муж внимательно осмотрел простыни на предмет девственной крови. Или когда выбрасывал тщательно продуманную ею еду собакам, если приготовленное мясо было ему не по вкусу. Нет, Беатрис никогда не считала мужа подавляющим, пока не услышала, как он приказал их сыну, Джеку, расстаться с Вивиан Лавендер. Позднее, когда они остались одни, Беатрис глубоко вздохнула и тихо проговорила:

– Дорогой, ты с ним слишком строг. Он же влюблен в нее.

Джон посмотрел на нее в изумлении, словно удивился, что жена еще обладает голосом, и сказал:

– Что это за мужчина, если он влюблен?

После несытной трапезы, состоящей из найденных в подвале банки сосисок и консервированных персиков, Джон Гриффит заснул в полупустой комнате. В ту ночь ему снилось, что он умеет летать. Снились шелестящие поцелуи облаков, холодные и влажные на щеках, полет в ночное небо и исчезающие внизу в темноте улицы.

Но это был не его сон. То был сон его жены.

На следующее утро Джон Гриффит проснулся с тяжелой головой и усталостью, будто проглотил груду камней и у него не хватало сил выдержать собственный вес. В Вершинном переулке Беатрис Гриффит больше не видел никто, даже Джон, однако он знал, что она по-прежнему там, что она не превратилась в горстку голубого пепла, которую он однажды найдет в их постели. Знал он это потому, что после ее ухода он каждую ночь видел ее сны. Сны, в которых были огромные стаи пеликанов, кружки с горячим шоколадом и сильные руки чужих мужчин.

Мама не хотела любить своих странных детей. Она была уверена, что в ее сердце нет места ни для кого, кроме Джека.

Она ошибалась.

К счастью для нас, Вивиан с течением временем находила материнство все более приятным. Ее удивляло, как это просто: учиться делать из апельсинового сока, зубочисток и формочек фруктовый лед; прислушиваться к звукам из детской спальни даже во время непробудного сна; знать, нужно ли разбитый локоть поцеловать или заклеить пластырем. Более того, она научилась волноваться. Всегда считая, что единственная спутница любви – печаль, она узнала, что волнение идет с любовью рука об руку.

К трем годам Генри все еще молчал. Не пищал, не хныкал, не мычал, не стонал и не вякал. Другие стадии развития он проходил без видимых трудностей. Как и у меня, первый зуб у него прорезался в двенадцать недель, стоять на ножках сам он мог к первому дню рождения и пошел уже пару месяцев спустя. То, что все это делал молча, едва ли беспокоило нашу маму (или так она себя в этом убедила). А еще, вероятно, он просто был неулыбчив. И, если уж на то пошло, не любил, когда до него дотрагиваются. И когда он глядел в пространство в таком оцепенении, что Вивиан не могла привлечь его внимание, даже колотя кухонным чайником по чугунной кастрюле, – ну, и это, по ее мнению, ничего такого не значило.

У врачей, конечно, были свои теории насчет Генри, свои особые ярлыки и термины. У них были свои противоречивые диагнозы, свои средства, свои медицинские назначения.

У мамы же были собственные соображения. Она выставляла во двор пригодные фарфоровые плошки, и в течение восьми месяцев Генри каждый вечер купали в собранной воде, потому что она где-то слыхала, что младенцы, которых моют дождевой водой, начинают говорить раньше. Пусть это и не способствовало его речевым навыкам, через какое-то время Вивиан заметила, что кожа Генри навсегда пропиталась свежим влажным запахом сиэтлского дождя.

Бабушка была в полной уверенности, что Генри от рождения владеет не английским, а каким-то другим языком. Она говорила с ним на французском и итальянском, воспоминания о которых остались у нее из прошлой жизни. В этом заключался максимум внимания, которое Эмильен уделяла вообще кому-либо из нас, а мы, со своей стороны, принадлежали к породе Ру в гораздо бóльшей степени, чем Вивиан. Возможно, в этом и крылась причина. Возможно, мои крылья напоминали Эмильен о том периоде ее жизни, когда желтые перышки собирались в дальних углах манхэттенской квартиры. Возможно, молчание Генри напоминало Эмильен о молчании трех полупрозрачных фигур, затаившихся в темноте.

Когда мы достигли возраста, в котором большинство детей обычно начинают читать, Вивиан по ночам втайне молила небеса дать Генри хоть какую-нибудь форму общения, хоть какой-нибудь способ дать ей понять, что она хорошо справляется с материнством, хоть какое-нибудь улучшение. Она читала ему перед сном и налюбоваться не могла на то, как внимательно Генри слушает. Она наняла специалиста, который приходил на дом заниматься с ним. Тем не менее Генри не подавал никаких признаков того, что он знает цифры или буквы, что может отличить мама от баба или что понимает, что нужно сделать, когда специалист показывает на картинку и говорит: «Это домик. Генри, покажи, где нарисован домик?»

Постепенно все теряли надежду. Бабушка теперь говорила с Генри на какой-то смеси французского с английским, к которой привыкла, разговаривая с собой. Мама читала нам каждый вечер – обычно книги, которые Гейб брал в библиотеке: о плотницком деле или размахе крыльев южного бурого киви и других нелетающих птиц. И Генри, конечно, продолжали купать, но уже в