Второе дыхание - Александр Зеленов

Кто-то грузно протопал в сенях, дверь распахнулась, и на пороге, в клубах густого морозного пара, вырос плечистый ефрейтор в замасленном полушубке, наполнив сиявшую празднично теплую комнату запахами солярки, мороза и улицы. Крутое облако белого пара из-под ног его поползло, клубясь, от порога к столу. Козырнув офицерам, спросил осипшим от стужи голосом, не здесь ли находится рядовой по фамилии Мезенцева.

Ирина вскочила, прижав ладони к груди.

Снова нырнув за порог, через пару минут ефрейтор с кем-то вдвоем втащили в комнату тело, одетое в полушубок с погонами генерала. Свалив тело на лавку, ефрейтор принялся рассказывать, как ехали в штаб с генералом и километрах в двенадцати от поселка наткнулись на замерзающего. Ирина в страхе откинула воротник полушубка с лица и почти не узнала его, до того оно было обожжено морозом. Глаза лейтенанта были закрыты, но Ряшенцев все же дышал, дышал спокойно и ровно.

Корнилов взял водителя под руку:

— Ну, служба, спасибо тебе... Давай-ка с нами за стол! И товарищ твой пусть подойдет... Эй, старшина!

Фетясов готовно набулькал две кружки, но водитель вдруг заупрямился:

— Генерал приказали вернуться. Сию же минуту!

— Тогда валяй прямо так, не присаживаясь.

— Эт’ можна...

Оба солдата приняли кружки и, бережно выцедив их до дна, вытерли рты рукавами. От закуски они отказались, но ни тот, ни другой уходить не спешили.

— Генерал приказали, чтоб полушубочек ихний... И валенки.

Снимая со спавшего Ряшенцева полушубок, шофер пояснил:

— Разморило их сильно. После, как мы их в машине растерли, генерал расспросили, кто и откуда, дали им выпить из фляги, — ну, они и того...

Шофер с автоматчиком вышли, забрав полушубок и валенки.

Все, сбившись в круг, смотрели на спавшего Ряшенцева, на его распухшие руки, на обмороженное лицо.

— Шинель, ребята, с него снимите!

Очутившись в тепле, Ряшенцев не без труда разлепил набрякшие веки, не сразу пришел в себя и принялся оглядываться. Увидев Ирину, поднялся.

С праздничной пышной прической, в новеньких офицерских погонах, она показалась ему необычайно красивой. Стоя в коротковатой своей шинели, он вдруг заметил, как, встретившись с ним глазами, Ирина разжала руки и что-то в лице ее непроизвольно, брезгливо дрогнуло.

Вокруг Ряшенцева засуетились. Кто-то кричал, чтобы руки и ноги его опустили в холодную воду, кто-то приказывал сбегать за доктором, но Константин заявил, что ни в чем не нуждается, он совершенно здоров, сам снял шинель и спросил, где его сапоги. Сделал даже попытку их натянуть, заколевшие, смерзлые, но не смог, и Фетясов сказал, что сейчас принесет ему валенки.

— Ну вот, весь праздник я вам испортил, — проговорил натянуто-весело Ряшенцев и попытался было улыбнуться сведенным в куриную гузку ртом.

Каждому стало неловко. Разрядил обстановку Корнилов, скомандовав:

— Всем к столу!

— Ехать так ехать, сказал попугай, когда его кот потащил из железной клетки! — дурашливо подхватил Фетясов и, набулькав еще одну кружку, поставил ее перед Ряшенцевым: — Прошу, лейтенант...

Неуверенно переставляя ноги в больших караульных валенках, Ряшенцев подошел к столу и умостился рядом с Ириной. Летчик, кусая красивые тонкие губы, переводил свой взгляд с Ирины на Ряшенцева, словно бы определяя, что между ними могло быть общего.

Подняли кружки за уходящий. Быстренько подточив на куске кирпича иголку, Фетясов снова завел патефон. Пластинка, заигранная донельзя, долго шипела, потом сквозь шипенье пробился сиплый знакомый баритон:

...И ночами снятся мне недаромХолодок оставленной скамьи,Тронутыя ласковым загаромРуки обнаженныя твои.

Подхватив одну из радисток, Фетясов принялся кружиться с нею. Разобрали своих сержантов Маруся и Люся, и те опять принялись топтаться под музыку. Ирина сидела не подымая глаз, словно боялась глянуть на Ряшенцева.

К ней подкатился летчик: «Позвольте?» — и, подхватив ее, будто знаком с ней сто лет, тоже принялся кружиться. Они танцевали легко, красиво. А вскоре уже танцевали все, девчата сумели расшевелить даже и пожилого Корнилова. Один только Ряшенцев оставался сидеть за столом, исподволь наблюдая, как летчик, склоняясь к Ирине, что-то шептал ей на ухо, а она отвечала, смеясь, разрумянившаяся, возбужденная.

Но вот Ряшенцев вдруг поднялся и, морщась от боли в ногах, прошел к стене, снял висевшую на гвозде гитару.

— Кто хозяин бандуры? — крикнул танцующим с вызовом.

Фетясов, глянув на Ряшенцева, оставил свою партнершу.

— Ну я хозяин... А что?

— Сыграть для меня сумеешь?

Переняв у него инструмент, Фетясов по-балаганному, шутовски изогнулся:

— Чего прикажете?

— «Барыню»!

Фетясов подстроил гитару, поставив ногу на стул; взял несколько пробных аккордов и начал «барыню» с выходом...

Танцевавшие остановились, стали тесниться, освобождая круг, а Ряшенцев, расстегнув крючок на стоячем вороте кителя, неторопливо, размеренно двинулся и прошелся по кругу, раскинув в стороны руки и выпятив грудь...

Ах, как когда-то откалывал он эту самую «барыню» в праздники в родных своих Васильках! Как трещали тогда каблуки, как вихрилась пыль и на пределе частила, изнемогая, гармошка! Не было плясуна в округе лучше, ловчее его. Да и позднее, уже в институте, он выступал не раз с этой своей русской пляской, выходил молодой и гибкий, в шелковой красной рубахе, в легких хромовых сапогах. У него был  т а л а н  на пляску. Танцевал он и вальсы, чечетку, «цыганочку», польку, но коронным номером оставалась все-таки «барыня». Он плясал ее с упоением, вкладывал всю свою душу в пляску, на ходу сочиняя бесчисленные коленца, одно другого замысловатее...

Фетясов, принявший сначала слова лейтенанта за шутку, сразу же смог убедиться, с кем он имеет дело, и заработал на совесть, вскоре уже опасаясь, как бы ему самому не сфальшивить, не сбиться с такта, выдержать заданный лейтенантом темп. От напряжения лицо старшины залоснилось, на лбу и между бровями высыпал бисерный пот...

А лейтенанту хоть и мешали валенки, не позволявшие ни как следует отпечатать коленце, ни тем более выбить трескучую дробь, все равно вытворял он такое, чего от него, обутого в эту нелепую обувь, никак невозможно было и ждать. Ступни его жгло, лицо заливало горячим потом, на лоснившемся лбу, не поспевая за темпом, билась мокрая прядь...

Пройдясь по кругу вприсядку, Ряшенцев оборвал неожиданно пляску и с побледневшим лицом, шатаясь, прошел к столу.

Его подхватили, пытаясь помочь. Кругом восторженно заревели: «Браво!», «Ура, лейтенант, знай наших!» Кто-то полез к нему целоваться, а он, опустившись на прежнее место, сидел обессиленный, с мокрыми волосами и с серым, словно известка, лицом.

Подошла Ирина, заботливо принялась поправлять ему упавшие на лоб волосы. Глаза ее сразу оттаяли, снова в них был прежний блеск.

Все снова полезли за стол.

— А ну, друзья, за победу!

— За победу в новом году... Ура!

— Уррррра-а!!..

— И за союзничков наших, чтоб они там передохли!

— За союзничков — воздержаться. Вот как откроют второй фронт — тогда...

— Пока они открывают, другие всю водку выпьют!

— Не выпьют, и нам останется.

Ряшенцев приходил понемногу в себя. Все лица вновь начинали казаться ему симпатичными, даже лицо холеного летчика. А когда он. встречался взглядом с Ириной, кровь ударяла в голову и от счастья темнело в глазах.

— Тебя можно поздравить? — он показал на погон на ее плече.

Она оживилась:

— Да, только вчера получили приказ. Нашли, что вины моей не было, звание вернули. Нового назначения теперь буду ждать.

— Опять переводчицей в штаб?

— Не обязательно в штаб, но переводчицей.

Он был счастлив. И все-таки что-то все время мешало. Мешали глаза старшего лейтенанта, их настороженный, наглый, ощупывающий взгляд.

Чего ему надо? Или у них что с Ириной? Может, он-то и есть тот самый, с которым не все у нее еще было кончено?!

А за столом нарастал нетрезвый гул голосов. Сержанты, подвыпив, гаркнули артиллерийскую. Старшина, призывая к порядку, застучал по столешнице ложкой и заявил, что если уж петь, то что-нибудь  б о л е е  о б щ е е...

Летун предложил «Темную ночь» и вдруг затянул с усмешкой: «Ты меня ждешь, а сама с интендантом живешь, и от детской кроватки тайком ты к нему удираешь...» Замахав на него возмущенно, девчата потребовали «Калитку», кто-то настаивал на «Катюше», но капитан, вынув большие серебряные часы, попросил тишины и включил стоявший в углу приемник, сказав, что сейчас по радио будут передавать из Москвы новогоднее поздравление.

...Тревожным мерцающим светом горел кошачий глаз индикатора. Сквозь завывания и треск в эфире были слышны обрывки немецкой и русской речи, обрывки праздничной музыки. Но вот, оттесняя и заглушая все это, из приемника донеслось: