Расписание тревог - Евгений Николаевич Богданов

Если было воскресенье, Михаил Иванович отказывался. Мишка завтракал в одиночестве, наблюдал, как старик разбирает крючки и лески.

— На рыбалку, деда?

— Туда. Подай-ка мне, брат, шапку и рукавицы. Подледный лов — это тебе не шутка. Враз ознобишься. Валенки принеси.

Мишка приносил рыбацкую амуницию. Михаил Иванович, кряхтя и потея, обувался в валенки, с лихим заломом нахлобучивал шапку, отчего сразу становился моложе. Затем, укрепившись в кресле-коляске, задумывался:

— Где моя лунка?

— В то воскресенье ты за телевизором рыбачил, — подсказывал Мишка.

— Там клюет плохо. Надо приискать место подобычливей. Давай отвези-ка меня во-он туда, за шкаф.

Мишка отвозил за шкаф. Михаил Иванович наживлял крючок пластилином и забрасывал удочку. Нередко крючок цеплялся за штанину. Михаил Иванович ругал его шепотом, освобождал и забрасывал сызнова. После его рыбалок Марье Михайловне постоянно приходилось соскабливать пластилин с пола и с кресла рыбака, и поэтому Мишке вменялось в обязанность стоять рядом и вовремя подбирать наживку.

Нарыбачившись всласть, Михаил Иванович просил Мишку развести костерок, чтобы малость пообогреться. Мишка включал электроплитку, установив ее на табурете. Михаил Иванович обжаривал черный хлеб. Обжарив, извлекал из глубин карманов четвертинку, луковицу и складной стаканчик. Этот бесценный провиант он припасал в течение недели. Хлеб и лук добывались в буфете, за четвертинкой ходил сосед Петр, сантехник жэка, человек независимый, косноязыко-речистый во хмелю и молчаливый в трезвости. Он жил через комнату.

Однажды Петр решил разыграть Михаила Ивановича — подучил Мишку незаметно нацепить на крючок мороженую треску.

Мишка проделал все в точности по инструкции и заблажил в восторге:

— Дед, подсекай! Клюет!

Задремавший Михаил Иванович встрепенулся, потянул леску и вытащил рыбину к величайшему своему удивлению. Смекнув, что стал жертвой розыгрыша, виду не показал, чем очень разочаровал и Петра, и Мишку. Рыбу велел убрать в холодильник.

— Не знаю, чем бы мы кормились, кабы не рыбалка, — сказал он. — Запомните это место хорошенько. Удачное место. В следующий раз, Мишка, сюда же меня отвезешь.

Михаил Иванович получал пенсию восемьдесят рублей. Пятьдесят отдавал дочери, остальными распоряжался по своему усмотрению.

— Настоящий мужчина должен иметь карманные, — говорил он с большой убежденностью и апломбом, когда Марья Михайловна намекала на дополнительные расходы. — Так что из этих денег я тебе ничего дать не могу.

Деньги эти он тратил на рыбалку и на подарки — правнуку, дочери, Петру и Сосновскому.

Бывший духовой музыкант Сосновский жил в другом конце квартиры, в тесной комнатушке, заставленной старой мебелью и заваленной разным хламом. На улицу он выходил редко, по большей части сидел у окна и наблюдал внешнюю жизнь. С Михаилом Ивановичем они были ровесники. Ссорились они при каждой встрече, однако жить друг без друга дольше двух-трех дней не могли. Чаще всего первым шаг к примирению делал Сосновский. Звонил Мишке и просил привезти к нему Михаила Ивановича. Мишка с готовностью привозил: у Сосновского всегда водились для него конфеты.

В последнее время Сосновский прихварывал. Лежал или сидел в кровати, обложившись подушками. Кровать Петр передвинул к окну.

— Так что, навестим старую перечницу? — спрашивал Михаил Иванович у Мишки.

Мишка соглашался без лишних слов. Брали электроплитку и ехали.

Сосновский, как и Михаил Иванович, был крупный старик, с крупной головой и крупными чертами лица. Плоскости его щек так же заросли седыми кустами. Отличали стариков только глаза. Взгляд Сосновского из-под густых остистых бровей выдавал мягкий и ровный нрав, взгляд Михаила Ивановича из-под таких же бровей был суров и серьезен.

— Решили, сосед, взять тебя на рыбалку, — объявлял Михаил Иванович по приезде.

— О, я с великим удовольствием! — сиял Сосновский. — Вот здесь у меня пескарики замечательно хорошо ловятся!

— Пескарики, — презрительно говорил Михаил Иванович. — Ты нам сома подавай или налима пудика на полтора!

— Тогда попробуйте за комод закинуть! Там что-то такое плещется!

— Вот это по нам, — согласно кивал Михаил Иванович.

Коротая время между поклевкой, они разговаривали полушепотом, чтобы не спугнуть рыбу.

— Не надоело лежать-то? — спрашивал Михаил Иванович. — Лежишь, как корча какая-нибудь.

— Я уже привык! — отвечал беспечно Сосновский. — И нахожу свое положение во многом выигрышнее, чем прежде.

— Будто, — сомневался Михаил Иванович.

— Совершенно верно! Каждое утро я раздвигаю вот эти шторы… не правда ли, очень похоже на занавес? Комната превращается в зрительный зал, а моя кровать — в партер. Я беру мой монокуляр и смотрю увлекательнейший в мире спектакль — жизнь.

Тут Сосновский принимался кашлять и сплевывать в салфетку. Михаил Иванович терпеливо ждал.

— …да. Жизнь в натуральную величину. Комическое и трагическое. Они всегда идут об руку.

— Глядеть и ничего не делать? У меня от безделья душа отерпла.

— А я живу, представьте себе! И куда интереснее, чем на та способна моя неподвижная плоть. Я хожу их ногами, смеюсь их улыбками, целуюсь их устами и испытываю все оттенки чувств и переживаний, что и они. И кроме того, я могу всегда выйти из игры, если она мне наскучит. Просто задергиваю шторы. Нет, я счастлив, голубчик, счастлив, высшим артистическим счастьем — сопереживанием.

Михаил Иванович сопел, ворчал что-нибудь вроде того, что на гриве не увисел, так на хвосте не удержишься.

— Вы тоже счастливец, Михаил Иванович! Какой у вас чудесный правнук! Мишенька, возьми конфету, в вазочке, на столе! Всего пять лет малышу, а уже умеет читать и писать. Непостижимо!

— Грамотный, холера, — кивал Михаил Иванович, — вдвоем с дедом букварь скурил.

— Разве вы курите? Как я вам завидую!

— Теперь не курю. А раньше, бывало… Э, чего уж теперь вспоминать!

— И дочь у вас очень славная. Как она похожа на вас! И такая заботливая, доброжелательная!

Марья Михайловна тоже была крупная, в отца, старуха, с теми же обширными чертами лица и с седыми усами. Ее можно было принять за сестру Михаила Ивановича, как, впрочем, и за сестру Сосновского.

— Все они хороши, когда спят, — отзывался Михаил Иванович, — клыками к стенке.

— Ну, Михаил Иванович, вас послушаешь… О, смотрите, смотрите!

Михаил Иванович подъезжал к окну. По противоположной стороне улицы вели облезлого дога.

— Какая прелесть! — восхищался Сосновский. — Прекрасное телосложение! Признаться, я не равнодушен к догам.

— Дармоед, и больше ничего! — делал вывод Михаил Иванович. — Вот, помню, в войну мой старшина немецкую овчарку завел. Отбилась от своих эсэсовцев. Н-да, а он, значит, ее приласкал. Привез после демобилизации домой, женился, собака при них. Раз как-то молодуха пошила себе платье полосатое, ну и надела. Как этот кобель ее увидал, сразу прыг и за горло! Он, оказывается, на узников был натаскан, на полосатую робу. Загрыз!

— Не может этого быть, — отказывался верить Сосновский. — Вот я знаю одну историю, как собачка вытащила из пожара ребенка.

— Куклу, —