Сочинения — Том II - Евгений Тарле

Ликвидация бастильских работ, как и происшедшая спустя несколько недель и уже описанная выше ликвидация благотворительных мастерских, обусловливалась не только желанием прекратить колоссальные расходы, но и тем обстоятельством, которое вызвало также самые стачки весной 1791 г.: промышленность и торговля уже не переживали того кризиса, как в первый момент революции, рабочие ставили хозяевам требования увеличения заработной платы, и муниципалитет, выбрасывая на рынок новую массу людей, до сих пор питавшуюся от благотворительных мастерских и общественных работ, с одной стороны, облегчал хозяевам борьбу со стачечниками, а, с другой стороны, пользовался благоприятной минутой, когда закрыть эти мастерские и прекратить эти работы не значило обречь всех рабочих прямо на голодную смерть.

Мы увидим в следующей главе, что не только этим способом муниципальная и общегосударственная власть оказала существенную помощь хозяевам в обострившейся весной 1791 г. борьбе с рабочими.

Глава V

ХОЗЯЕВА И РАБОЧИЕ В 1790–1791 годах. СТАЧЕЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ 1791 года В ПАРИЖЕ

1. Вопрос об экономическом состоянии Франции в 1790–1791 гг. 2. Представители промышленного класса в их обращениях к властям. 3. Рабочие. Их петиции. Корпорация «du devoir». 4. Организация нового типа. «Типографский клуб» и его орган. 5. Стачки 1791 г. (апрель — июнь). Вмешательство муниципалитета. 6. Закон Ле Шапелье. Доклад Ле Шапелье. Цель и содержание закона. Конец стачки

1

Статистических данных, которые позволяли бы нам с непререкаемой точностью установить, когда именно стал слабеть кризис 1789 г., у нас нет; но что 1790 г. и, особенно, 1791 г. мы не можем огулом заключать в одни скобки с первым годом революции, это становится ясным постепенно из отдельных, часто случайных, вскользь брошенных замечаний и прежде всего из внутреннего смысла тех фактов, касающихся рабочего класса, которые мы анализируем в конце этой главы.

Прямых указаний относительно ослабления кризиса в 1790–1791 гг. у нас мало, хотя некоторые из них весьма существенны и авторитетны. А что их немного, — этого и следовало ожидать, ибо кто был заинтересован в том, чтобы не преувеличивать размеров кризиса, не сгущать красок, живописуя его? Вся оппозиционная новому режиму публицистика не переставала, как читатель увидит по образчикам, приводимым в главе VI, обвинять революцию в уничтожении торговли и промышленности, во всех бедах, постигших как промышленников и купцов, так и рабочих, и успех этой пропаганды требовал умышленного преувеличения размеров кризиса и, главное, длительности его. Далее, те прошения, докладные записки и прочее, которые исходили от промышленников, глав ремесленных заведений, торговцев и т. п., писались неизменно с целью выхлопотать либо какой-нибудь казенный заказ, либо субсидию в той или иной форме, и, конечно, им было важно преувеличить возможно более бедственность своего положения и положения их рабочих. Что касается рабочих, то в тех случаях, когда и они обращались к властям, им тоже важно было оттенить печальную сторону своего положения и возбудить сострадание; с другой стороны, историк обязан обратить внимание также и на то, что в 1790–1791 гг. исходящих от рабочих жалоб на безработицу гораздо меньше, чем в предшествующий или в последующий период. Заметим еще при этом, что большинство документов 1790–1791 гг., где идет речь о кризисе, все говорят именно о «первых моментах (les premiers momens) революции», о начале ее и т. п., о необходимости вспомоществований вследствие потрясений, испытанных торговлей и промышленностью в момент «начала свободы», и т. д.

Мало того. До какой степени при всех нареканиях на гибельные экономические последствия революции современники имели в виду именно 1789 г., а не 1790–1791 гг., явствует из того, что единственный общий доклад о внешней торговле, сделанный от имени комитета земледелия и торговли в Учредительном собрании (уже в конце его существования) и имевший целью опровергнуть преувеличения врагов нового режима, посвящен именно 1789 г., а не всему периоду 1789–1791 гг. Этот доклад вообще представляет для нас интерес.

Сделан был он, как сказано, от имени комитета земледелия и торговли, депутатом от города Лиона — Гударом [1]. Конечно, беспристрастный исследователь, не доверяющий контрреволюционной публицистике, не вправе, с другой стороны, принимать за священную истину и каждое слово доклада Гудара, писанного со специальной целью опровергнуть нарекания этой публицистики. Но нельзя не заметить, что доклад Гудара выгодно отличается от названной публицистики тем, что публицистика совершенно голословна, а доклад стремится обосновать свои положения фактами и цифрами, причем берет их из служебных бумаг таможен — бумаг, теперь без вести пропавших, но, конечно, бывших в полном распоряжении комитета земледелия и торговли. Его метод состоит в сопоставлении 1789 г. с непосредственно предшествующим; некоторые его данные весьма любопытны и никогда еще использованы историками не были. Цифра ввоза из-за границы была равна в 1788 г. 302 миллионам ливров, а в 1789 г. — 345 миллионам, но это случилось, поясняет Гудар, по причине, абсолютно ничего общего не имеющей с революцией: недород зерновых продуктов принудил Францию ввезти к себе зерна и овощей на 73 миллиона в 1789 г., а в 1788 г. эта статья ввоза потребовала всего 13 миллионов, и если бы не это обстоятельство, то в 1789 г. ввезено было бы в общем из-за границы на 17 миллионов меньше, чем в 1789 г. Зато «мануфактурных товаров в 1789 г. привезено из-за границы на 57 миллионов против 62 миллионов 1788 года», т. е., — пишет Гудар, — Франция «в год революции заплатила на 5 миллионов меньшую дань иностранной промышленности».

Что касается вывоза из Франции, то в 1788 г. вывезено было товаров на 365 миллионов, а в 1789 г. на 357 миллионов, но Гудар объясняет это небольшое понижение, главным образом, сокращением транзита, т. е. такой отрасли, которая касается лишь иностранных товаров, привозимых во Францию и следующих дальше, за границу. Эти товары, успокаивает Гудар Учредительное собрание, приносят и без того лишь скромные барыши Франции. Зато много важных отраслей промышленности в 1789 г. не испытали разгрома, — напротив: так, шерстяных и — шелковых изделий в 1788 г. было вывезено на 97 миллионов, а в 1789 г. — на 104 миллиона; сахару и кофе (из американских колоний Франции) было продано за границу в 1788 г. на 157 миллионов, а в 1789 г. — на 160 миллионов; вина — в 1788 и 1789 гг. было вывезено одинаково — на 24 миллиона в каждый год; водки было продано за границу в 1788 г. на 9 миллионов, а в 1789 г. — на 12 миллионов и т. п. Гудар не находит «никаких признаков, которые говорили бы о разоренных мануфактурах, о земледельческих продуктах без сбыта, о колониальных припасах без потребителей». Признавая, что в 1789 г. некоторые отрасли промышленности испытали «некоторые колебания», Гудар настаивает, что «обычный ход нашей торговли не был ниспровергнут». Только морское торговое судоходство, по его словам, пострадало.

Хотя тема доклада Гудара относится только к 1789 г., но он, очевидно, чувствует, что в интересах его тезиса — перейти от прошлого к настоящему, от 1789 г. к 1791-му. И в конце доклада он так и делает, незаметно переходя от прошедшего времени к настоящему. Он приглашает законодателей [2] обратить внимание на «величайшую деятельность», царящую на мануфактурах, выделывающих шерстяные, шелковые и полотняные материи, пеньку и т. д. Заказы побуждают рабочего усиливать все более производительность труда. Он отмечает особое процветание промышленности в Лангедоке, в Нормандии, в Бретани, Фландрии, Шампани и Пикардии. Говоря о Париже, он особенно обращает внимание на процветание производства газовых материй; в Лионе он отмечает то, что огромная масса рабочих рук, занятых производством шелковых материй, оказывается недостаточной для удовлетворения спроса. Эта общая характеристика любопытна для нас не только сама по себе, но и именно потому, что докладчик, задачей которого было опровергнуть «клеветы», сыпавшиеся на «колыбель конституции» [3], т. е. на 1789 г., заговорил о текущем моменте, о 1791 г., и заговорил в таких восторженных тонах, на которые он не отваживался, пока речь шла о «колыбели конституции». То, что он говорит о 1789 г., для нас не особенно убедительно, не только потому, что масса разнородных свидетельств говорит о прямо противоположном, т. е. что сильный удар был испытан промышленностью и торговлей в первые месяцы революции, но и благодаря самому методу докладчика это не может произвести на нас большого впечатления, ибо если бы даже и оказалось, что в общем производство в 1789 г. не особенно отличалось от производства в 1788 г., то ведь мы знаем, что уже в 1788 г. кризис — и кризис жестокий — угнетал самые промышленные области Франции. Для Гудара интересно избавить революцию от обвинений со стороны ее врагов, и совершенно логически, со своей точки зрения, он такой метод и выбрал; но нас интересует совсем другое, — нам важно дать себе возможно более ясный ответ на вопрос, как протекала экономическая жизнь Франции в эпоху революции. И насколько скудные, случайные и разбросанные данные позволяют судить, общий ответ на этот вопрос (а ответ именно вследствие страшной скудости данных должен быть таков: торгово-промышленный кризис, угнетавший Францию в 1788 г., в 1789-м не только продолжался, но еще более усилился и обострился) и выразился, между прочим, в страшной безработице во всех крупных промышленных центрах, — прежде всего в Париже; в 1790, а особенно 1791 гг. — индустрия во Франции если и не была в таком блистательном состоянии, как желает это представить Гудар в своем докладе, то во всяком случае уже не переживала таких тяжелых времен, как в 1789 г. В частности, в ряде промыслов не только над рабочими не висел по-прежнему грозный призрак безработицы, но, как увидим, стало возможным самое крупное (или, вернее, единственно крупное) за все время революции стачечное движение 1791 г., имевшее целью добиться увеличения заработной платы.