Хроники Финского спецпереселенца - Татьяна Петровна Мельникова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все старались как можно ближе к русской печи поставить свою обувь, чтобы к утру просохло, но из этого ничего не выходило – тот, кто оставил свою обувь вечером на самое лучшее место, утром их находил на полу и совсем сырыми. Теперь один раз в неделю утром рано до работы старшина бегал от одной избы до другой с мешком отремонтированных ботинок, босяки старались не попадаться на глаза, притаившись где-нибудь в темном углу, старшина не залазил на верхние нары и на русскую печку. Невольно вспомнить отрывок из одной песни, которую пели заключенные:
от работы прячутся под нары да-да,
не одна и три четыре пары да-да,
их нарядчики находят на работу их выводят
и заводят с ними тары-тары да-да
У нас роль нарядчика исполнял старшина роты Овчинников, он не имел никакого представления в какой избе сколько босяков, этот учет явно требовал доработки. Как только переступит через порог избы, своим властным бархатным голосом кричит – где вы, босяки, ну-ка немедленно подходи сюда, кругом мёртвая тишина, все притаились как будто ни единого живого существа. Остаётся одно – самому заглядывать во все тёмные углы, как кого поймает – а ну-ка подойди сюда, смотри какую я тебе радость принёс, тому бедному некуда деваться. Как задать встречный вопрос, какой размер у вас самый большой 42, тогда не по моим ногам, я летом на тонкий носок с трудом надеваю 43. Старшина не сдавался так легко, он заставлял мерить каждую пару и убедившись, что никого не может обуть, заругается и отправляется по другим избам искать новых клиентов. Многие из этих босяков были ребята бывалые, которые успели пройти жизненную школу ещё до армии – если в тёплое время года летом они носили обувь 41 размера, то теперь 42 размер были малы, а не сгибались себе пальцы на ногах и со всей силы якобы старались надевать ботинок, то есть помочь великому горю старшины. Тот стоит в стороне и наблюдает – вдруг сам вырывает ботинок из рук босяка: отдай! – А то порвешь! Вижу, вижу, что малые. Так, эта процедура длилась долгое время – обычно на прощание Овсянников говорил: сами вы Ленинградские, а ноги чёрт знает какие. Скоро всему этому настал конец. В каждой роте открыли небольшие мастерские по изготовлению Паклевых лаптей – теперь можно было сплести лапти любого размера, старшина с облегчением вздохнул, настроение его стало приподнятое и с лица не сходила улыбка, он как будто на свет снова родился. Бегал, как именинник – теперь-то я вам всем подгоню обуви по ноге. С этими вопросами покончено раз и навсегда. Через небольшой промежуток времени – вся наша рота, а вскоре весь батальон – носили новую обувь. Теперь мы овладели азами нового искусства – наматывать портянки и завязывать верёвками, чтобы не отмерзали ноги. Каждое утро на снегу оставался “таинственный след” и любой самый современный эксперт не в состоянии точно определить – что это? Если тысяча ног, обутые в лапти прошли по свежему снегу, как будто новая конструкция гусеничного вездехода в северном исполнении прошла по дороге. Новая обувь, за которую старшина так радовался, принесла с собой новые заботы. Она быстро изнашивалась, приходилось что-то предпринимать. Стали обшивать подошву резиной, но из-за этого они стали холоднее и в них мерзли ноги. Все чаще и чаще приходилось у костра греться. Некоторые ребята, грея ноги у костра, вовремя не удаляли их – и лапоть задымил, образовалась дыра, тут следует ещё один отрывок вспомнить из песни, которую пели заключённые:
Если на работу мы пойдём да! да!
от костра на шаг не отойдем да! да!
подожжем себе мы рукавицы, перебьем друг другу лица
на костре мы валенки пожжем да! да!
Никто умышленно этого не делал, но отдельные промахи привели к тому, что теперь при любом морозе не подпускали близко к костру. Заключенные в особо морозные дни на самом деле не отходили от костра, конвоиры их не тревожили, лишь бы не было побега. Теперь старшина тщательно проверял каждый лапоть прежде, чем заменить на новый. Если были обнаружены следы поджога, то виновных наказывали.
С каждым днём всё больше и больше ребят не справлялись с дневной нормой, настал такой момент, когда всех оставляли под охраной комендантского взвода работать после смены. Надо было что-то предпринимать. Многие до того обессилили, что им было безразлично всё, работать уже не в состоянии. В санчасть ложили только в исключительных случаях, когда человек был уже безнадежный. Доходяги плели лапти, дежурили в казармах и теперь ещё одна должность для них появилась. В последнее время стали накрывать брезентом вырытые траншеи на ночь и сжигали под ними костры, чтобы на утро земля оставалась талая. Однажды один из бродяг – по фамилии Юнг, разжег костер под брезентом и задремал, фуфайка его загорелась. Когда дым стал разъедать глаза, он уже ничего не мог поделать, так как был настолько слаб от постоянного недоедания. Раздеваться он не стал, думая, что замёрзнет совсем. Он бросил этот объект и направился в казарму через весь аэродром. Вата, поддуваемая ветром, разгорелась во всю мощь, пока он добирался до расположения части – вся одежда на нём уже сгорела, он получил сильные ожоги и был отправлен в госпиталь, после чего о нём никто не вспоминал.
Последнее время один за другим стали попадать ребята в санчасть. Многие из них больше не вернулись в свою роту. Они нашли себе покой в Вологодской земле, их безымянных могил родные никогда не найдут. Местные жители материально были хорошо обеспечены, здесь не чувствовалась война – круглый год у них были все необходимые продукты питания. Девчата деревенские, своими пухлыми щеками и высокими грудями со стороны жалобно посматривали на
