Журнал «Вокруг Света» №08 за 1995 год - Вокруг Света

Николсон кивнул:

— Капрал Фрейзер и двое его славных товарищей. Когда я велел им отправляться в продовольственную кладовую, капрал посоветовал мне самому отсиживаться и полагаться на Бога. Думаю, я оскорбил его в лучших чувствах. У них три винтовки и автомат, и я подозреваю, что от них будет в десять раз больше толку, чем от этих двух ребят с «хотчкиссами».

— А что остальные?

— Та же история: поднимаются на корму со своим оружием. Однако никакой дешевой героики — все четверо кажутся мрачными и задумчивыми. Просто дети. Раненые по-прежнему в лазарете — они слишком плохи, чтобы передвигаться. Там им безопаснее всего, я полагаю. Около них постоянно дежурят две санитарки.

— Четверо солдат? — Файндхорн нахмурился. — Но я думал...

— Всего их пятеро, — согласился Николсон. — Пятый, насколько я понимаю, контужен. Он совершенно беспомощен: здорово поистрепались нервы. Мне пришлось силой волочить его в кладовую. С остальными же проблем не было. Старина Фарнхольмне горел желанием покидать помещение механиков, но, когда я сообщил ему, что кладовая — единственный отсек, не имеющий выхода наружу, и перегородки там не деревянные, как везде, а стальные, он пулей полетел туда.

Рот Файндхорна искривился.

— Наша доблестная армия. Горько это сознавать, Джонни, и совершенно непривычно. Таких вот фарнхольмов спасает только то, что они и понятия не имеют, что такое страх.

— Это уж точно, — уверенно проговорил Николсон. — Я думаю, генерал чем-то обеспокоен, и серьезно. Странный он человек, сэр, и, мне кажется, у него есть особая причина искать убежище. Однако дело не в стремлении спасти собственную шкуру.

— Возможно, вы и правы, — пожал плечами Файндхорн.

— Не думаю, что сейчас это имеет какое-то значение. Ван Эффен с генералом?

— Нет, он в салоне. Он решил, что Сайрен и его приятели могут выбрать неподходящее время для бучи, и держит их под прицелом.

— Значит, вы оставили Сайрена и его людей в салоне? — Файндхорн сжал губы. — В этой западне, открытой со всех сторон для атак с бреющего полета и не оснащенной ни единым стальным оконным ставнем...

Однако Николсон только пожал плечами и отвернулся, изучая своими безразличными голубыми глазами сверкавший в солнечных лучах северный горизонт.

Японцы вернулись в двенадцать минут третьего, значительно усилив свои ряды. В принципе хватило бы трех или четырех самолетов — они же прислали пятьдесят. Появившись на юго-западе длинным клином, они обрушились на танкер в стремительной, детально продуманной и выверенной атаке истребителей, торпедных и пикирующих бомбардировщиков, в которой искусство экзекуции сочеталось с целенаправленными неистовостью и беспощадностью. С момента, когда первый истребитель зашел на уровень верхней палубы «Виромы» и расстрелял из спаренной установки капитанский мостик, до момента ухода последнего бомбардировщика, сделавшего крутой вертикальный вираж во избежание попадания во взрывную волну собственной сдетонировавшей торпеды, прошло всего три минуты. И за эти три минуты «Вирома» из лучшего и современнейшего танкера, сделанного из двадцати тысяч тонн высококачественной стали, превратилась в искромсанные, полыхающие, окутанные дымом руины с полностью уничтоженными механизмами и умирающей или уже умершей большей частью команды. Это была безжалостная, бесчеловечная бойня, единственный плюс которой заключался в ее скоротечности.

Бойня, в первую очередь направленная не на само судно, а на его людей. Японцы, очевидно, получили четкий приказ и с блеском его выполнили. Они сконцентрировали свои атаки на машинном отделении, капитанском мостике, баке с полубаком и огневых позициях танкера: две торпеды и, по крайней мере, двенадцать бомб попали в машинное отделение и верхние палубы; полкормы «Виромы» просто снесло, и никого из находившихся в кормовой части судна не осталось в живых: из всех комендоров были живы только двое — Дженкинс — матрос, стоявший у бакового орудия, — и капрал Фрейзер, могущий умереть с минуты на минуту, ибо половину его, уже раненной, руки оторвало осколком снаряда, а стойкий шотландец был в шоке от боли, что бы предпринять хотя бы символическую попытку остановить хлеставшую артериальную кровь.

На мостике, распластавшись на полу под прикрытием бронированных стен рулевой рубки, наполовину оглушенные разрывами авиационных снарядов, Файндхорн и Николсон смутно понимали, почему капитанский мостик оказался столь чудесно неуязвимым для бомб и почему ни одна торпеда не попала ни в одну из нефтяных цистерн танкера, в которые невозможно промахнуться, — и не вырвала у «Виромы» сердце. Японцы не старались уничтожить судно: они пытались его сохранить, истребив при этом команду. И пусть даже они разнесли корму и форштевень танкера, — девять по-прежнему неповрежденных цистерн «Виромы» и бак обладали достаточной подъемной силой для удержания судна на плаву, несмотря на то, что оно было залито водой. И знай японцы наверняка, что ни один человек из команды «Виромы» не уцелел, чтобы взорвать или затопить танкер, десять тысяч тонн великолепной нефти тут же попали бы к ним в руки, и миллионы галлонов высокооктанового топлива пошли бы на заправку их кораблей, танков и самолетов.

Вскоре несмолкающий грохот и судорожные сотрясения от разрывов бомб и торпед внезапно и одновременно прекратились, сменившись удаляющимся гулом тяжелых бомбардировщиков и относительной тишиной, почти столь же болезненной для уха, как и закончившаяся шумовая вакханалия. Николсон с усилием помотал головой, пытаясь прийти в себя среди дыма и удушливой пыли. Затем, покачиваясь, с трудом поднялся на четвереньки, ухватился за дверную ручку, рывком встал на ноги и тут же снова бросился на палубу — над его головой пронзительно просвистел снаряд, влетевший в окно и врезавшийся в перегородку штурманской рубки, наполнив капитанский мостик оглушительным крещендо взрыва и дождем расщепившейся стали.

Несколько секунд Николсон ничком лежал на палубе, закрывая руками уши и голову и тихо проклиная себя за столь поспешное и опрометчивое решение. Ему следовало догадаться, что вся японская штурмовая эскадрилья, конечно же, не улетит и оставит несколько истребителей, пока позволяет уровень горючего, дабы позаботиться о любом выжившем, посмевшем выйти на палубу и лишить их вожделенного приза.

Медленно, на сей раз с бесконечной осторожностью, Николсон снова поднялся на ноги и посмотрел на судно сквозь зубцы выступавших из оконной рамы осколков стекла. На миг сбитый с толку, он попытался сориентироваться и наконец понял, что произошло, по черной полосе тени от фок-мачты. Торпеда, скорее всего, или начисто снесла, или защемила руль, так как «Вирома» потеряла ход до полной остановки и повернулась на сто восемьдесят градусов, в направлении, откуда приплыла. И затем, почти одновременно, Николсон заметил еще нечто, лишавшее всякого значения какое бы там ни было положение танкера и дежурство в воздухе японских самолетов.

Это не было просчетом со стороны пилотов бомбардировщиков — дело заключалось в тривиальном неведении. Когда они атаковали бак, уничтожая орудия и комендоров и используя при этом бронебойные снаряды, чтобы пробить баковую палубу и устранить прячущихся под ней людей, то руководствовались вполне разумными мотивами. Они просто не могли знать, что хранилище под палубой, межпалубный грузовой трюм под ним и располагавшийся в самом низу еще больший трюм не были пустыми. Они были заполнены бочками с десятками тысяч галлонов высокооктанового авиационного бензина, предназначавшегося для обугленных обломков, бывших когда-то самолетами и громоздившихся теперь на селенгарском аэродроме.

Огромные столбы пламени, доходившие до двухсотфутовой высоты, неподвижно стояли в безветренном воздухе. Они были лишены гари, и потому столь прозрачны, что казались практически невидимыми в ярком сиянии дневного солнца, разве как поблескивающая широкая полоса перегретого воздуха, заканчивавшаяся высоко над фок-мачтой колышущимся, извивающимся венцом с перистой струйкой бледно-голубого дыма. Время от времени глубоко в трюме взрывалась каждая следующая бочка, на несколько мгновений окутывая густым черным облаком едва заметную колонну огня. Николсон понимал, что пожар только начинался и, когда пламя действительно наберет силу, когда бочки начнут детонировать дюжинами, авиационный бензин в передней цистерне номер девять взорвется, как склад боеприпасов. Исходивший из пламени жар уже начал припекать лоб старшего помощника, и он задумчиво смотрел на бак, пытаясь прикинуть, сколько еще осталось времени. Возможно, всего две минуты, а может, и все двадцать. Но больше чем на двадцать минут рассчитывать не приходилось.

Внезапно внимание Николсона привлекло какое-то движение в лабиринте трубопровода, сразу за фок-мачтой. Это был человек, одетый лишь в изодранные голубые хлопчатобумажные брюки, спотыкавшийся и падавший на пути к трапу на переходной мостик. Он казался ошеломленным и постоянно проводил предплечьем по глазам, будто плохо видел. Однако вскоре ему удалось пробраться к подножию трапа и подняться наверх, откуда он заплетавшейся походкой двинулся к капитанскому мостику. Это был матрос Дженкинс, наводчик баковой малокалиберной зенитной установки. Кроме старшего помощника, за Дженкинсом явно наблюдал и японец, так как Николсон успел только предупреждающе крикнуть и кинуться на палубу, когда истребитель зашел в короткое пике и причесал переднюю палубу от бака до мостика уханьем разрывающихся снарядов.