Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая

Пусть не со злобой, но вполне достаточно, чтобы я предстала в нелепом свете.

Пробы проходили ночью, времени для того, чтобы настроиться, практически не было. Все нервничали, а я — вдвойне. Почему-то стало жутко обидно, что мою героиню, а следовательно, и меня, сравнили с виолончелью…

Вторым режиссером назначили, кажется, Катю Кудрявцеву. Смотрю — у нее в глазах тоска. Спасибо, что она не поддалась первому впечатлению, возникшему от моей игры, вовремя «подправила», и вскоре я узнала, что меня утвердили. На студии пошли бурные разговоры: нашли, мол, молоденькую талантливую актрису, и меня хочет посмотреть сам мэтр, то есть Ян Борисович Фрид. Повели в костюмерную, стали облачать в одежду Себастьяна. Я пыталась возражать, что-то лепетала, но меня никто не слушал. Да и зачем слушать, если мало кому известной актрисе привалило такое счастье?

Наша беседа с Яном Борисовичем состоялась. Я поблагодарила его и сказала, что вынуждена отказаться от роли, так как в это время меня утвердили на роль в «Неоконченной повести». Можно представить, как я краснела и бледнела, объявляя эту новость знаменитому режиссеру. Он не стал меня упрекать в том, что потрачены время, деньги, усилия многих людей, хотя и имел на это право. Ян Борисович недоумевал. Он искренне не мог понять, как можно предпочесть какую-то «Неоконченную повесть» Шекспиру.

— Но почему? — спрашивал он. — Объясните мне, почему? Здесь две роли и Шекспир, а там — Исаев и Эрмлер… И еще неизвестно, разрешат ли ему снимать…

Ян Борисович намекал на неприятности, которые обрушили злопыхатели на Эрмлера.

— Боюсь, ваша «повесть» так и останется неоконченной, — Ян Борисович проговорил это без злорадства, скорее с сожалением.

Тогда никто из крупных мастеров не был застрахован от неожиданных и потому особенно болезненных и опасных нападок. Волны всевозможных «разоблачений» катились одна за другой. Я в это не особенно вникала, мне казалось, что подобное ни в коей мере меня не касается. А вот в ответ на «почему?» я сказала Яну Борисовичу со свойственной молодости наивной бесцеремонностью жуткую вещь:

— Вот если бы вам предложили работу на «Мосфильме» или на студии Довженко, что бы вы выбрали?

— А почему вы считаете, что «Двенадцатая ночь» — это студия Довженко? — внешне спокойно поинтересовался Фрид.

На это мне было нечего ответить. Лишь позже я поняла, что сморозила глупость и обидела известного режиссера, всуе помянув студию, над фильмами которой тогда много потешались. Мне нужно было ему просто сказать, что героиня «Неоконченной повести» — врач, а я с военных лет боготворю врачей и считаю, что жертвеннее и благороднее этой профессии на земле нет…

Эрмлер, без сомнения, выдающийся человек и режиссер. В то время, когда я с ним познакомилась, было принято восхищаться ветеранами партии, героикой Гражданской войны, пафосом социалистического строительства. Такими нас воспитали, и здесь ничего, как говорится, ни убавить, ни прибавить. Героики в жизни Фридриха Марковича было много. Он вступил в партию в 1919 году. В Гражданскую был в рядах Красной армии, служил в органах ВЧК. Его карьера кинематографиста началась в 1923 году с поступления на актерское отделение Ленинградского института экранного искусства — был тогда такой. Работал в сценарном отделе ленинградской кинофабрики «Севзапкино», вскоре организовал экспериментальную киномастерскую.

Именно в этой мастерской он поставил свой первый фильм — эксцентрическую комедию «Скарлатина».

В двадцатые годы фильмы Эрмлера вызывали бурные дискуссии в обществе. Он был по характеру экспериментатором, чутко слышал все новое. Одним из первых кинематографистов оценил возможности звукового кино и снял первый звуковой фильм «Встречный».

Творчество Эрмлера мы изучали в институте — при жизни режиссера его фильмы стали классикой. Об одних его картинах я лишь слышала, другие видела, о третьих ничего не знала. Но одна лента мне была особенно близка — «Она защищает Родину», в которой русскую женщину, Прасковью Лукьянову, блестяще сыграла Вера Марецкая. Это был фильм о войне, а все, что касалось войны, для меня свято.

Сниматься в фильмах у Эрмлера считалось сверхпочетно. Это я понимала. Как и то, что я, начинающая киноактриса, в случае удачи могла получить «пропуск» в большое кино. Но, конечно, такие меркантильные соображения не являлись для меня главными: Эрмлер был человеком-легендой, а прикосновение к легенде всегда волнует. Очень вдохновляло и то, что «Неоконченная повесть» — первый советский цветной фильм. На Западе, в Голливуде, тогда уже почти полностью перешли на съемки цветных картин. И у нас наконец тоже решились попробовать. И дело здесь было не только в рутине и косности. Цветной фильм стоил намного дороже черно-белого. С улыбкой сегодня приходится вспоминать тогдашние бурные дискуссии о черно-белом и цветном кино, о том, что черно-белое является более «жизнеспособным и действенным».

Я была, впрочем, далека от этих дискуссий — вчерашняя студентка, начинающая киноактриса, пытающаяся поймать свою удачу. Но мне очень хотелось увидеть себя на экране в цвете, в красках. Я мало думала о том, что буду участвовать в очередном масштабном эксперименте Эрмлера, — после «Неоконченной повести» недоверие к цветному кино оказалось разрушено. Так бывает: мы делаем работу, значимость которой проявляется лишь по прошествии времени.

Но вернусь к тем дням, когда делала выбор между «Неоконченной повестью» и «Двенадцатой ночью». Я не восприняла слова Яна Борисовича Фрида всерьез, потому что мне было просто непонятно, что может помешать Эрмлеру снять фильм. Лишь позже я узнала, что поводом для его неприятностей послужила работа над какой-то комедией, где Игорь Ильинский ехал на белой «Чайке» и бросал реплики, которые бдительные киношные чиновники сочли крамольными, издевательскими для высоких руководителей страны. Тогда ведь выискивалась крамола везде, в том числе и там, где ее заведомо быть не могло. Но Эрмлера даже после фильма «Великий гражданин», посвященного памяти С. М. Кирова, уже обвиняли в том, что он находится в плену «ошибочных воззрений».

Эрмлер, как я теперь понимаю, тяжело переживал нападки, хмурое недовольство руководящих деятелей. К тому же он тяжело болел, жизнь его основательно потрепала, хотя было ему всего пятьдесят. Эрмлер защищался одиночеством. У него в комнате стояла то ли раскладушка, то ли старый диван, он все время лежал и выходил только на съемки. А в