Фес - Глеб Шульпяков

– То есть он проделал ваш путь? Повторил его за вами?

Кончики губ опущены, глаза распахнуты, в зрачках отражается пламя.

– Или я за ним – не знаю! – Я закрыл лицо ладонями. – Да и какая разница? Если он был частью меня? Если жил со мной в одном и том же времени, в одном и том же ритме, синхронно? Я думал, что презираю этого человека. Что он хуже и ниже меня, ничтожнее. А вышло, что презирал себя. Все самое вздорное и ничтожное, что было во мне.

Пока я рассказывал, древоточцы стихли. Над пропастью обозначились силуэты гор, а на той стороне долины зажглись окна. Где-то пропел первый петух.

– Но дело даже не в этом. – Я немного успокоился. – А в том, что наша встреча была спланирована этим удивительным городом.

– Ну нет. – Она улыбнулась, поморщилась.

– Не смотрите на меня так, никакой мистики. Чем дольше я жил в городе, тем больше понимал, насколько он похож на человека. Насколько антропоморфен. Насколько явно, наглядно, буквально выражает физиологию и психику человека, его душу и разум. Блуждая по переулкам, я понял, что кварталы ремесленников и каллиграфов – это глаза и руки. Что в мечетях города находится сердце, на рынках – разум, а в садах – душа. Что под землей лежит древний водопровод-кишечник, а в банях – печенка. Скажу больше, город повторял не только физиологию, но и судьбу человека. Схему жизни. Начинался он от большой и чистой, залитой солнцем площади перед мечетью – как и жизнь, которая в самом начале кажется человеку чистой и большой. Ближе к вечеру наступало время базара, и человека окружали фокусники и сказочники, гадалки и сутенеры, мясники и торговцы опиумом. Жизнь, бывшая безмятежной и светлой, наполнялась искушениями. Гордыня, алчность, похоть, обжорство – соблазны окружали человека, не давали ему прохода. И он, поддавшись им, проваливался в утробу города. В лабиринт собственных желаний и страхов. Щели-улицы засасывали его все глубже, обольщая сокровищами мира. Сколько времени человек проводил в этом лабиринте? Сколько лет, веков дремал его рассудок? Молчала душа? Жива ли она была, когда открывались райски кущи – сады за городскими воротами?

От волнения у меня по спине бежал пот, рубашка намокла.

– Город доказал мне, что у человека нет ничего, кроме другого человека. Это нехитрая мысль, но – боже мой! – сколько сил и времени уходит на то, чтобы понять это. Другой – это ты, твое отражение. Если видишь в другом тюремщика и палача, то палач и тюремщик – это ты. Если факира – ты факир. Если осла – ты осел, а если жертву – ты жертва. Если свободного человека… – Я вытер пот, перевел дыхание: – И знаете, что странно? Никак не могу вспомнить, как этот город назывался.

Внизу один за другим зажигались утренние огни. Она сидела с закрытыми глазами, откинув голову на подушку. Я перевел взгляд на мартышку – та опустила арбузную корку и недовольно смерила меня взглядом.

Я обошел стол и поднял ее на руки. Мы вошли в спальню. Не открывая глаз, она отодвинула полог. Ее голые ступни светились на простыне, как медузы. Я взял ее ногу в ладони и сжал, чтобы согреть. Она коротко вздохнула и подтянула колени. Не открывая глаз, обхватила колени – и снова заснула.

Я накрыл ее покрывалом и сел на край. Во сне черты ее лица разглаживались. Сквозь повседневную маску проступали новые, и эти черты были мне до боли знакомы.

Когда я вышел на террасу, над горами занимался рассвет и небо мерцало зеленым бутылочном светом. Я задул свечи (мартышка недовольно пискнула) и вышел через бар на улицу. Последнее, что я видел, – это гирлянда, которая мигала над вывеской.

В промежутках между сном и явью мысли бежали обратно – к той, которая спала под пологом. Ее лицо двоилось, мерцало. Это было лицо девочки из школы, сидевшей со мной за одной партой, и я понимал, что люблю ее. В то же время я видел красивую женщину, которую встретил только что – и в которую влюблялся все больше.

Именно об этой женщине мне написали, что ее больше нет.

Именно номером ее телефона я решил воспользоваться.

А потом случилось то, что случилось.

“Но зачем? – спрашивал себя. – Зачем это самоубийство? Зачем эта глупость, нелепость?”

Вина, которую я испытывал, угнетала меня. Доставляла физическую боль – тем, что я не могу обнять ее ноги сейчас и вымолить прощение не завтра, а немедленно. Потому что без этого прощения – я это чувствовал – жизнь моя не имела смысла.

Эта боль терзала меня – и в то же время я был счастлив. Сегодня мои прошлое и настоящее вернулись. Время замкнулось, по цепочке побежал ток. Каждая капсула жизни, каждая ее клетка кричали о том, что существуют. Что с этой минуты открыты все возможности, которые жизнь дает человеку. И что главное их условие – она.

“Человеку требуется человек! – ликовало все во мне. – Человек!”

И я этого человека нашел…

ЧАСТЬ VI

Комната выглядит как стандартный гостиничный номер. Пол застелен серым ковровым покрытием, там, где он прожжен, виден старый паркет. Стены выкрашены светло-голубой масляной краской. У косяков заметны еще несколько слоев, зеленый и красный. Лампа на потолке закрыта плафоном и включается автоматически, когда стемнеет. Рядом с кроватью стоит деревянная тумбочка и графин с водой. Покрывало серое и прострочено в клетку. Если долго лежать на нем без движения, на коже остается след. Поскольку лежать приходится много, кожа всегда покрыта сеткой.

День второй

Еду приносят утром – и второй раз, когда зажигают лампу. Входят без стука, щелкнув замком. На лице у человека черная маска с прорезью для глаз. Она закрывает лицо и шею.

Если бы не маска, человек выглядит обычно. Джинсы, майка. Загорелые волосатые руки и перстень на указательном пальце. Плоские пальцы торчат из пляжных шлепанцев.

Единственное, что выделяет этого человека, – комплекция. Когда он ставит еду и садится в угол, его колени заполняют проход между столом и кроватью.

Сегодня еда точно такая же, как вчера, и похожа на ту, что дают в самолетах. Рис и курица лежат в разогретой упаковке, а в отдельной коробке- листья салата. Бутылка минеральной воды без этикетки. Зубочистка и салфетка. Еда настолько однообразна и безвкусна, что в пищевод приходится заталкивать ее через силу.

Когда с едой покончено, человек в маске забирает поднос и уходит.

Что они подмешивают?

Сон наваливается сразу после ужина и продолжается до утра.

Окно в комнате спрятано за толстыми шторами. Они пропускают свет, но что за окном – не видно. Шторы закреплены в простенке, петли можно сорвать. Ничего особенного за окном нет. Оно выходит на оштукатуренную стену, залитую холодным солнечным светом. Виден край карниза, обитый жестью, и полоска громоотвода, который тянется вниз. Ни неба, ни солнца не видно.

Раздается телефонный звонок, в трубке мужской голос. Он говорит с акцентом и вежливо просит больше не отодвигать штору и не выглядывать наружу.

Дверь в ванную комнату расположена в коридоре. Справа большая эмалированная раковина, над ней пластиковая полка. Она прибита настолько крепко, что можно положить локти, а на ладони – голову. Однако зеркала над полкой нет.

Душ отгорожен в углу. Занавеска покрыта желтыми подтеками. В душе хочется стоять часами, настолько в нем уютно и тепло – как будто струи воды отгораживают от внешнего мира. Но в реальности вода идет только до тех пор, пока не поднимется выше отметки.

Полчаса, сорок минут – примерно столько.

Когда отметка достигнута, напор автоматически падает, отключается сначала холодная, а потом горячая вода. Вафельное полотенце небольшое и после душа насквозь мокрое.

День четвертый

Все предметы в комнате не имеют опознавательных следов. Нашивки на белье и матрасе спороты, клейма на раковине замазаны черной краской, технические данные на телефоне сбиты. Целый день уходит на то, чтобы отыскать следы того, из какой страны или какого времени эти вещи. Но поиски не приносят результата.

Крупный человек в маске, а с ним толстый, тоже в маске. Он раскрывает сумку и достает простыню. Надетая через голову, она касается пола. Толстый достает бритву и ножницы. Когда ее срезают, борода скрипит, но отрезанные пучки волос падают бесшумно.

После бритья толстый приступает к стрижке. За все время процедуры никто не произносит ни слова. Когда стрижку заканчивают, первый достает камеру и фотографирует анфас. Поскольку зеркала над раковиной нет, увидеть результаты стрижки невозможно. После душа кафельные стены несколько часов сохраняют испарину.

День шестой

Рука все время тянется прикрыть голый подбородок. В памяти возникает тюрьма – ее разместили в учебных корпусах заброшенного института. Корпуса стоят каре, их окружают пальмы и забор с колючей проволокой. Классные комнаты разделены кирпичной кладкой на ячейки. Стены между ячейками высотой до подбородка, но поскольку узники прикованы к полу, увидеть друг друга они не могут.