Вальпургиева ночь - Густав Майринк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом – продолжительный шепот с регулярно повторяющимся именем «Ян Жижка».
– Да ведь все это – сумасшедший бред, – прошипел один из собеседников, едва не сорвавшись на крик, и резко повернулся на каблуках, давая волю своему раздражению, – короче говоря, стоит нам лишь пикнуть, и нас просто расстреляют. Пулеметы!
Пу-ле-ме-ты!
Сказанное не произвело никакого эффекта – очевидно, русский снова нашелся. «Ян Жижка» было постоянным рефреном.
«Отакар Вондрейк», – вдруг совершенно отчетливо услышала потрясенная Поликсена.
Чтобы лучше слышать, она невольно наклонилась вперед.
Заметив ее движение, русский подал другим знак; разговор тотчас прервался, и все как можно незаметней расселись по своим местам.
«В чем дело? – задумалась Поликсена, инстинктивно угадывая, что разговор имел какое-то отношение к ней и к ее касте. – Будь это просто недовольство по поводу жалованья или чего-нибудь в том же роде – они бы не были так возбуждены».
Больше всего ее беспокоило прозвучавшее в споре имя Отакара. «А может, они что-то знают? – Но она тут же решительно отбросила эту мысль. – Трусливая чернь. Какое мне до этого дело! Пусть себе думают, что хотят. Они мне не указ».
И все же Поликсена внимательно вгляделась в лицо Божены. Для нее всегда была безразлична прежняя связь Отакара – она была слишком горда, чтобы ревновать к какой-то кухарке. «Нет, Божена совершенно спокойна. Итак, имя Отакара было упомянуто в другой связи?»
С трудом сдерживаемая «классовая» ненависть в глазах русского подтвердила ее первоначальную догадку.
Ей вспоминался разговор, случайно услышанный несколько дней назад в какой-то лавке. Ясно, внизу, в Праге, происходят обычные дурацкие беспорядки. Чернь снова планирует какие-нибудь «демонстрации» – битье окон и прочие изъявления демократических свобод[21].
Она с облегчением вздохнула. Какое ей дело до их болтовни! Восстание в Праге? Чепуха.
До сих пор ничего подобного не проникало через мост на Градчаны. Аристократии бестия сторонилась.
Холодной усмешкой парировала она взгляд русского.
И тем не менее этот взгляд слегка задел ее, настолько вызывающе сквозила в нем ненависть.
Однако страха не было – скорее какой-то сладострастный зуд; волосы шевельнулись, когда она представила себе, как однажды это могло бы стать реальностью и дойти до… кровопролития…
…«Грунтовые воды». Внезапно из цепи ее мыслей всплыли слова «грунтовые воды». Словно чей-то голос произнес их. «Что за грунтовые воды? Какая связь между ними и мной?» Она даже точно не знала, что это такое. Нечто спящее глубоко в земле; и вдруг однажды оно просыпается и начинает подниматься все выше и выше, заполняя подвалы, подмывая стены, в одну ночь обрушивая древние дворцы. Наверное, что-то подобное.
А бессознательный образ всплывал все выше, и вдруг ее осенило: да ведь это восходящая из глубин кровь, море бьющей из земли крови – крови, текущей сквозь решетки каналов, заполняющей улицы, потоками изливающейся в Мольдау.
Кровь – вот настоящая грунтовая вода Праги.
На Поликсену нашло какое-то оцепенение.
Глаза застлал красный туман; она видела, как он медленно перетекал к русскому, лицо которого сразу побледнело – страх душил его.
Поликсена чувствовала, что каким-то образом победила его. Ее кровь оказалась сильнее.
«А ведь что-то есть в этом – в этом… авейша». Она посмотрела на руки русского: лапы чудовища, широкие, страшные, словно созданные для ремесла палача, – сейчас они, как парализованные, беспомощно лежали на столе.
«Долго еще не пробьет тот час, когда вы, пролетарии, сможете разбить свои цепи», – усмехнулась она про себя…
Теперь Поликсена знала, что тоже может, если захочет, «делать авейша» – и, наверное, могла всегда, тысячелетия, она и ее род.
Глава 6
ЯН ЖИЖКА ИЗ ТРОЦНОВА
С двенадцатым ударом дворцовых часов прислуга почтительно поднялась: время равноправия истекло.
Поликсена нерешительно остановилась в картинной галерее: «Велеть Божене раздеть себя или…?» – и отослала ее.
– Целую ручку Вашей милости. – Поймав рукав ее платья, назойливая девица облобызала его.
– Ступай же, Вожена, спокойной ночи…
Присев на край кровати, Поликсена засмотрелась на пламя свечи.
«А теперь уснуть?» Но сама мысль об этом была для нее невыносима.
Она встала, подошла к окну, выходящему в сад, раздвинула тяжелые портьеры. Узкий сверкающий серп луны висел над деревьями – бессмысленный поединок с мраком.
В падавшем из окон первого этажа свете матово мерцала выложенная галькой дорожка, ведущая к решетчатым воротам.
Бесформенные тени скользили по ней: собирались, разбегались, исчезали, возвращались, становились длинными и тонкими, тянули шеи через темные лужайки, на мгновение черной дымкой повисая над кустами, потом снова съеживались и, сдвинув головы, словно выведали нечто секретное, беззвучно шептались меж собой… Таинственная игра силуэтов в окнах людской.
За сумрачной парковой стеной (массивной, как если б за ней кончался мир) из туманной глубины вставало беззвездное небо – немыслимая, распахнутая вверх бездна…
Поликсена попыталась по жестикуляции теней угадать предмет их заглушенного стеклами разговора.
Тщетно…
«Спит ли сейчас Отакар?»
Мягкая страстная волна окатила ее. На мгновение – и снова отхлынула. Сны Поликсены отличались от снов Отакара. Более неистовые, более горячие. В дружбе ее надолго не хватало, даже в своей любви к Отакару она не была уверена.
Иногда она задумывалась, что бы произошло, будь они разлучены, – и не находила ответа. Искать его – то же, что и угадывать разговор теней.
Собственная душа была для Поликсены непостижимой пустотой – непроницаемой и сокровенной, как эта тьма.
Боли она не испытывала, даже пытаясь представить себе умирающего Отакара. Знала о его больном сердце, знала – его жизнь висит на волоске, он сам сказал об этом, но его слова прошли мимо, словно обращался он к статуе – она обернулась – «или вот к этому висящему на стене портрету».
Избегая пристального взгляда графини, Поликсена переходила со свечой от картины к картине.
Мертвая шеренга застывших лиц.
«Встань они сейчас предо мной во плоти, все равно мы чужие, между нами бездна. В своих гробах они давно стали прахом».
Ее взор скользнул по белой раскрытой постели.
«Лечь и уснуть? Здесь? Невозможно. Я бы, наверно, никогда больше не проснулась. – Ей вспомнилось лицо спящего дяди с бескровными, плотно сомкнутыми веками. – Сон – это что-то страшное. Быть может, еще более страшное, чем смерть».
Она вздрогнула. Сейчас, при виде белого савана простынь, она как никогда отчетливо ощутила, до чего, в сущности, легко сон без сновидений может перейти в смерть, в вечную смерть сознания.
Поликсену охватил панический страх: «Прочь, прочь из этой галереи трупов! Этот паж, там на стене, – такой юный и уже истлевший, в жилах ни кровинки! Волосы – рядом в гробу. Осыпались с ухмыляющегося черепа… Истлевшие в склепах старцы… Старцы, старцы… К черту, к черту этих старцев!»
Она облегченно вздохнула, когда внизу открылась дверь и чьи-то шаги заскрипели по дорожке.
Прислуга тихо прощалась. Поликсена быстро задула свечу, чтобы не было видно снизу, осторожно открыла окно, прислушалась.
Русский кучер задержался у решетки ворот – в поисках спичек рылся в карманах; искал до тех пор, пока остальные гости не скрылись из виду. Тогда он закурил сигару, явно кого-то ожидая. Поликсена это поняла по той осторожности, с какой он отступил в тень, когда из дома послышался шум; но как только все стихло, он снова принялся следить за дорожкой сквозь прутья решетки.
Наконец появился молодой чешский лакей с мертвым взглядом.
Удостоверившись, что за ним никто не следует, – очевидно, тоже хотел избежать остальной компании – он присоединился к русскому.
Поликсена ни слова не уловила из того, о чем эти двое шептались между собой. Кругом царила мертвая тишина.
Потом в людской выключили свет, и дорожка сразу исчезла, поглощенная мраком.
«Далиборка», – вдруг донесся до нее голос русского.
Она затаила дыхание.
Вот! Снова! На этот раз никаких сомнений: «Далиборка», – совершенно отчетливо различила она.
Итак, они все же имеют какое-то отношение к Отакару? Она угадала их замысел: сейчас, несмотря на поздний час, тайком от других отправиться для чего-то к Дали-борке.
Башня уже давно закрыта; что им там делать?
Грабить приемных родителей Отакара? Смешно. Таких бедных? Или им нужен он сам? Может быть, месть?
Она отбросила эту мысль, как столь же абсурдную. Отакар никогда не общался с людьми такого пошиба, едва ли даже разговаривал с ними, – чем же он мог навлечь на себя их ненависть?! «Нет, здесь речь идет о чем-то более серьезном», – кольнула ее догадка и тут же превратилась в уверенность.
