Петр Великий - Мэтью Андерсон

Петр сыграл активную роль в сражении (так же, как он сделал это и у Лесной). Одна пуля прошила его шляпу, а другая попала в его седло. После того как сражение было закончено, он стал учтивым и дружелюбным, чествуя старших шведских офицеров, маршала Раншельда и других, ставших его пленниками. Он мог позволить себе быть таким, понимая значимость того, что было достигнуто. «Полтава, — писал он, — была выдающейся и неожиданной победой», в которой «целая армия Фаэтона получила по заслугам». Теперь нужно было подсчитывать ущерб от войны.

Новые возможности и новые трудности, 1709–1717 гг.

Петр хорошо понимал важность своей победы и, насколько мог, усиливал впечатление, которое она произвела как в пределах России, так и за границей. В декабре 1709 г. она праздновалась в Москве с большим церемониальным триумфом, как он любил это делать. Захваченных шведских офицеров и должностных лиц водили напоказ по улицам, демонстрация пленных сопровождалась захватывающим фейерверком и подключала общественное мнение к его триумфу. Прекрасная юбилейная медаль была заказана в мастерской Филиппа Генриха Мюллера из Нюрнберга, величайшего мастера этого искусства. Царь имел вполне достаточное оправдание за привлечение внимания к тому, чего он достиг, ибо Полтава изменила положение преобразованной России на нескольких различных уровнях.

В Польше ситуация изменилась почти на следующий день. Даже до сражения Август, который никогда не принимал Альтранштадтского соглашения как окончательного, подписал договоры с Данией и Пруссией и начал собирать силы в Саксонии для вторжения в свое королевство. Как только он получил новости относительно шведской катастрофы, он подписал в Дрездене договор, в соответствии с которым Петр обещал ему помощь людьми и деньгами и поддержку в его усилиях сделать польский трон наследственным для своей семьи. К октябрю Лещинский пересек границу и вынужден был искать убежища в шведской крепости Штеттин. Российская мощь была теперь доминирующей в Речи Посполитой, однако у очень многих поляков это вызвало негодование; и хотя в 1709 г., а потом в 1711 г. Петр повторил свое обещание передать Ливонию Августу, когда победа будет достигнута, стало еще более ясно, что вряд ли это случится. В течение последующих лет поляки, обремененные оккупацией как российской, так и саксонской армий, становились Есе более и более недовольными своим правителем. К 1716 году конфликты между Августом и конфедерацией враждебной знати были настолько остры, что Петр вмешался, чтобы уладить их. В ноябре того же года соглашение между королем и его противниками при посредничестве российского посланника в Польше князя Долгорукова предусматривало среди прочего сокращение польской армии только до 24 тысяч человек, почти нелепая маленькая сила ввиду длины установленных границ Польши. Военному бессилью и незащищенности страны теперь придали более формальную и общественную форму, чем когда-либо прежде. Кроме того, Долгоруков самостоятельно подписал соглашение, которое, таким образом, стало чем-то вроде российской гарантии, и стало практически невозможным изменить его без российского согласия. Петр таким образом консолидировал в Польше гегемонию, которая не должна была быть серьезно поколеблена до первого раздела. Далее к северу, в шведских владениях на восточном берегу Балтийского моря ситуация также изменилась после нанесения неожиданного удара. Ингрия вновь была быстро занята. Рига, Ревель и Выборг пал;: перед российской силой (первый после упорной защиты и долгой осады) летом 1710 г.

Победы 1709–1710 годов означали для России не просто безопасность в Польше и территориальный прирост на Балтийском море, но и новое международное положение, революционное изменение положения во внешнем мире. Петр не мог больше расцениваться как яркий, но совершенно незначительный правитель на окраине Европы, с незначительным влиянием на события в западной или даже центральной частях континента. Во Франции, например, первое удивление от поражения, казалось бы, непобедимого Карла XII сопровождалось быстрым повышением оценки положения Петра и его способностей, как это было представлено в трудах писателей того периода[46]. Изменение также иллюстрируется переговорами относительно брака царевича Алексея с принцессой Шарлоттой Брауншвейг-Вольфенбюттельской. Когда они начались в 1707 г., ее отцу герцогу Антону-Ульриху рекомендовали отказать на том основании, что Петр, как европейский правитель, почти ничего не значит. Теперь же, после Полтавы, брак был быстро заключен. Желание иметь царя своим союзником (в связи с этим браком или иначе) заметно усилилось у многих[47].

Нигде это не было воспринято более верно, чем в немецком мире. Новости относительно Полтавы привели к срочной отправке из Вены имперского представителя, графа Вильчека, уполномоченного предложить союз против турок. Одновременно прусский двор начал рассматривать пути использования русских сил в собственных целях: когда король Фридрих I встретился с Петром у Мариенвердера на востоке Пруссии в октябре 1709 г., идея разделения Польши, в котором оба могли бы принять участие, была вновь упомянута. В ноябре 1710 г. возникло даже российское предложение, что Ливония могла бы быть присоединена к территориям Священной Римской империи, если Петру, как ее новому правителю, дадут место и голос в имперском рейхстаге[48]. Идея никогда не была развита; но даже то, что эго могло быть высказано вполне серьезно, было разительным признаком того, как быстро изменялась ситуация. Скоро в немецких государствах появились признаки опасения возрастающей мощи соседа, который теперь казался потенциальной угрозой на востоке. К осени 1711 года прусский дипломат, встревоженный российским расширением, стал искать союза с Данией и Августом, чтобы держать возрастающую мощь Петра под контролем[49].

Почти сразу после Полтавы Россию начали воспринимать вполне серьезно также и в Западной Европе. Не смог бы Петр со своей новообретенной силой, по крайней мере, как только мир со Швецией был заключен, быть посредником между Францией, подвергнутой сильному нажиму, и ее противниками? Уже в августе 1709 г. британский посланник в России предполагал, что «возможно, царь может иметь фантазию быть посредником в вашей ссоре (то есть в войне за испанский престол), если эти люди проявят удачливость и непринужденность, вы можете ожидать, что они будут способны поддержать самые немыслимые проекты»[50]. Людовику XIV в отчаянно трудные периоды 1709–1710 гг. после ряда крупных поражений, сопровождаемых одним из самых сильных голодов во французской истории, российское вмешательство такого рода, казалось, предлагало спасение от наиболее зловещей ситуации. На мирных переговорах со своими врагами, которые проводились в Нидерландах в 1709 году, посланник Луи Торси, серьезно, хотя неудачно, предложил царя как посредника (в качестве других вариантов предлагались Фридрих IV Датский и Август Польский). В это же самое время британское правительство пробовало изучить возможность побудить Петра присоединиться к Великому Союзу против Франции[51]. В следующем году Людовик и его министры все еще надеялись на помощь Петра; не пора ли уже принять к рассмотрению его предложения о посредничестве с антифранцузскими державами, используя для поддержки таких переговоров угрозу нападения на британскую и голландскую торговлю в Балтийском море и помощь Ракоци с его венгерскими националистами против императора? Или он станет поддерживать людьми и деньгами попытки курфюрста Баварии (единственного существенного союзника Франции в немецком мире) провозгласить себя королем Венгрии? Предполагалось даже, что царевич мог бы стать правителем независимого Венгерского государства[52]. «Кардинал Ришелье, — писал Торси, — отговаривал Густава-Адольфа от завоевания Ливонии, чтобы уменьшить власть Дома Австрии. Это было бы удачным ходом в существующем положении вещей — отговорить царя от завоевания упомянутых областей чтобы использовать его с теми же целями»[53].