Последний фарт - Виктор Вяткин

Письмо было от Лизы. Она писала:

«Милый Мирон! Спасибо за письмо. Мы читали и радовались, что все так обошлось, а ведь могло быть и хуже.

В поселке у нас без перемен. Все как бы застыло, но стоит вглядеться, — жизнь идет. Леночка совсем уже взрослая, но все такая же замкнутая. Теперь она еще больше помогает в школе, дает уроки на дому, занимается с Петькой. От Василия Михайловича нет никаких известий, но мы не горюем: шьем, вяжем и кое-как перебиваемся. Единственное страшит: вдруг заявится и скажет, улыбаясь: «Та-а-ак! Вот-с! Вот и мы дома-с!..» Только подумаю, и сразу становится скверно на душе.

С осени на крыльцо нам стали подбрасывать то зайцев, то куропаток, а то и глухарей. Принялись следить, и кто же вы думаете? Куренев! А ведь у самого семья. Пожурили его. Пообещал больше не делать этого. Снабжать нас мясом взялся Федот, С этим разговаривать трудней. Дескать, таков обычай, и не ваше право его нарушать.

Розенфельд как уехал во Владивосток, так и пропал. Софи остался в Ямске. Там и жизнь проще, да и возраст. Полозов и Канов в Оле. Иван изредка бывает у нас. Леночка к нему как-то странно относится, а человек он прекрасный. На поездку в тайгу денег старатели не раздобыли! Лето они проработали в рыболовецкой артели, но к осени деньги так упали в цене, что на них ничего нельзя купить. Не забывайте нас…»

В коридорчике жалобно скрипнула дверь. В комнату, весь запорошенный снегом, ввалился Павел Григорьевич. Он снял шубу, стряхнул ее.

— Сходила бы ты, мать, к соседке, штоль, да принесла бы балычку, — обратился он к хозяйке.

— Да чтой ты, Христос с тобой? — глянула она удивленно и тут же засобиралась. — Разе взаправду сбегать. — И тут же ушла.

— Что-то случилось? — Мирон сунул в карман недочитанное письмо.

— Получены сведения, что белогвардейское правительство во Владивостоке формирует карательную экспедицию под командой полковника Широких. Собираются посылать на побережье. Вот, брат, какие дела.

Мирон заковылял по комнате. До Якутска далеко. Владивосток и Петропавловск у врагов. Обстановка сложнейшая.

— Одни мы тут, — говорил Павел Григорьевич. — На Камчатке белых поддерживает японская эскадра. Охотск окружен.

— Надо отряды сколачивать. Готовиться, — Мирон подошел к рыбаку и положил руки ему на плечи. — Нельзя отступать. Не можем.

— Но дразнить пса опасно. Все прикидывали, — Павел Григорьевич отщипнул оладью, пожевал: — Тут как бы, подлецы, не договорились с японцами…

Мирон сел и стал перебинтовывать ногу.

— Поеду в тайгу.!

— Не кипятись. Каждому свое. Тебе пока лечить ноги, мне развозить почту и приглядываться.

— Нет-нет. Я должен ехать. Я просто не имею права в такое время болеть.

— А ну-кось приутихни. Ты о дисциплине слыхал?

— Разумеется…

— Тогда слушайся, — оборвал его Павел Григорьевич. — Якутский губревком советует предусмотреть все и готовиться к худшему. Нонешнее время такое, что придется, возможно, уйти в подполье. Тебя тут никто не знает, да и меня в Оле знают как почтальона. Вот теперь и покумекай…

— Так чего ж ты молчал? — Мирон сел. — Устал я бездельничать…

— Верю. Но раз надо, — Павел Григорьевич подумал: — Мужик ты грамотный… Вот бы тебе подучиться на телеграфиста и там осесть. Был бы на телеграфе свой человек.

— Ну что ж, телеграфистом это разумно.

Мирон обрадовался. Поручение серьезное. Тем более с работой телеграфиста он был уже немного знаком.

Лето тысяча девятьсот девятнадцатого года простояло засушливое, жаркое. Колыма обмелела. Гермоген был обеспокоен. Давно кончился порох, поржавели петли, а в тайгу не шел транспорт.

Как жить зиму? Тревога не покидала старика. Она была всюду: и в тишине тайги, и в жарких безоблачных днях, и в лице быстро мужавшего Миколки.

Теперь вся надежда на рыбу. Старик решил усовершенствовать сеть. Он сделал карман, как у верши, а конец заплел горлышком и приспособил деревянную пробку на запоре. Теперь только вытяни мотню веревкой, открой пробку — и рыба вывалится в садок. Брось мотню в воду — и течение поставит ее на место: не нужно вынимать сеть и лезть в студеную воду. Гермоген так и сделал. Маша и Миколка вялят хариусов, сушат, делают рыбную муку. Прижилась девка.

А как-то вечером у Гермогена заболела спина. Простудился, должно быть. Он ушел в юрту и сразу слег. Ночью неожиданно подул ветер, выпал снег. К вечеру ветер стих, и сразу потянулись косяки птиц над самой юртой. Они делали над берегом круг, жалобно перекликались и уходили дальше, уже над самой водой. Не сомкнул глаз и старик. Охая, он поднимался, открывал двери и слушал. Казалось, стонало все: небо, река, тайга. А утром Гермоген, кряхтя оделся, взял мешок, подсак и пошел к сети.

Вскоре проснулся Миколка, вскочил и выглянул в дверь. Небо было чистое, желтоватое, будто затянутое высушенным пузырем сохатого: быть морозу. Надо убирать рыбу, а так бы хотелось поспать. Но уж если пошел больной старик, то как он может спать.

Лениво просыпался осенний день. Крякали, пересвистывались утки. Противоположный берег еще терялся в тени, сопок. Миколка тихонько шел по тропинке, прислушиваясь к свисту крыльев улетающих птиц. Грустно. Скоро опять зима. Опять сидеть у очага в темной юрте.

Навстречу ему поднимался дед с мешком на спине. Видно было, как бились в мешке крупные рыбы.

Но что такое? Старик неожиданно бросил мешок, схватился за нож. Миколка услышал его слова:

— Ну чего ты, хозяин? Чего? Я никогда не скупился на жирный кусок. Вон ее сколь рыбы. Бери.

Миколка вгляделся и обомлел. Огромный медведь поднялся на дыбы и двинулся на деда.

— Послушай, хозяин, в последний раз. Уходи! Кроме рыбки, мне нечего дать. Не вводи в грех.

Медведь тихо зарычал. Шерсть на его хребте вздыбилась.

Миколка совсем растерялся. Это он привел беду. Убил недавно оленя, не побрызгал кровью траву и пожалел бросить в кусты лишний кусочек жира, как учил его дед.

— Тогда убьет тебя бог! — крикнул Гермоген, кинул шапку в лапы зверя, а сам рысьим прыжком метнулся к его животу и взмахом ножа располосовал живот медведя. Медведь рявкнул и сел, но успел лапой задеть старика, и тот покатился по снегу.

А медведь сидел и старательно засовывал лапой кишки в распоротый живот.

Миколка подбежал к деду. Дед лежал под кустом, держась рукой за голову, Кровь стекала по его пальцам, щеке и шее.

— Это я виноват, дед. Позабыл напоить Дух Леса кровью оленя. Поскупился на лишний кусочек жира. Почему все перепутал хозяин? — Миколка пытался помочь старику подняться.

— Подожди, я сам, — Гермоген сел. — Кажись, кость цела. Может, протяну маленько.

Миколка скатывал комки снега и подавал деду. Тот прикладывал их к ране и держал, пока они не пропитывались кровью. Медведь все еще копошился, стонал, пытался подняться, но тут же садился и наклонял голову к брюху. Кругом все было красным от крови. Зверь слабел и постоянно совал морду в снег.

— Кто знает, буду ли жить, — заговорил Гермоген. — Послушай, позови Машку. Одному тебе не дотащить меня до юрты. — Он прижал рану ладонью и поглядел Миколке в глаза, — Тушу разделай, да не позабудь сказать, что бог его убил, и не ты ешь его мясо, а вороны. Встанешь позади туши и прокричишь птицей. Не будет тогда бояться тебя хозяин тайги. Охота твоя будет удачной.

А Маша уже бежала к ним навстречу.

Она перевязала рану платком. И ребята кое-как дотащили старика до юрты.

— Как лечить будем? Где найти шамана? — сокрушалась Маша. — Может, освежуем хозяина тайги, накроем старика, а?

Они не услышали, как проскрипели нарты и у юрты остановилась оленья упряжка. Это приехал старик Слепцов навестить друга.

Значит, не в обиде хозяин тайги. Разве приехал бы так кстати Слепцов, не приведи его добрый Дух Леса? Старик немало съел медвежьего сала, и ум его гибок, как выделанная шкура оленя, — радовался Миколка.

Слепцов тут же хотел забить одного ездового оленя, чтобы завернуть в его, шкуру друга, но Гермоген не позволил.

— Убить ездового, это все равно, что оставить в тайге товарища со слабыми ногами. Настоящий друг никогда не станет бременем. Сделал ли я худое, пусть это решает смерть.

Гермоген вспомнил, как давно он нашел блестящий, чудесный камень, который маленько горел и легко крошился в порошок. Стоило посыпать им любую ранку, как она засыхала, но оставляла после синий след. Боялся он лечить других, чтобы не прослыть шаманом, но себя лечил. Он и попросил Слепцова поискать этот камень на крыше юрты. Вреда не будет.

Слепцов натер порошок, присыпал рану.

— Совсем черным сделался. Разве не испугается такого смерть? — Слепцов шутил, но уже приглядывал место, где похоронить друга. К его удивлению, скоро рана стала подсыхать.

Через несколько дней Слепцов снял повязку с головы Гермогена и удовлетворенно кивнул, а утром привел оленей и велел собираться.