Последний фарт - Виктор Вяткин

— Дурни, мы с тобой, милейший. Последний идиот не запрячет золото в жилище, а тайгу не перекопаешь. Если смоет переход, подохнем тут с голоду. Поесть бы?

— Садись! — Приказчик поставил на стол чугунок и стал жадно есть. — От такого не умирают, горячее. Поджечь бы халупу, а потом поискать, может, где в стенах?

— Можно, — усмехнулся Попов, вынул ложку, вытер и сел. — Вон сколько твоих тюков с мехами в моем лабазе, а ты все жадничаешь. Даже тут готов протянуть ноги, а зачем? Да и у меня, слава богу, кое-что собрано. Хватит нам, считаться не будем.

Мякинин глянул насмешливо.

— Не будем, говоришь? Ну что ж. А поискать надо, раз пришли.

Попов зачерпнул ложку похлебки, проглотил, скривился и, прикрыв рот рукой, выбежал из зимовья. Вернулся он бледный с покрасневшими глазами.

— Река гуляет. Через час-два отрежет. Надо спешить. Давай огонь.

Он набросал в угол сена, сухие дрова и поджег…

Раннее утро застало Попова и Мякинина у перехода через ключ. Мякинин с шестом нерешительно топтался, опасливо поглядывая на ревущие валы воды.

— Должно же у татарина быть золото? Где-то же он его спрятал. А ты спешишь, Василь. Не нравится мне это.

— Иди, иди! Вот снесет переправу, тогда понравится, — усмехнулся Попов, прижимая ногами концы жердей. — Мы не можем не доверять друг другу.

— А чего это ты меня посылаешь первым? — недоверчиво глянул Мякинин. — Давай ты, а я подержу, — он решительно оттеснил купца и занял его место.

— Что ж, пойду первым. Пожалуй, возьму твой узелок, чтобы тяжелей, а то, и верно, отпустишь жерди, и я не удержусь.

Мякинин забросил на спину купца свой рюкзак и снова придавил настил. Балансируя шестом, Попов перебежал на другой берег. Лицо его стало белым.

— Ну вот и все, а ты боялся! — крикнул он хрипловато. — Давай! Только гляди под ноги. Переход жидковат, не оступись!

Мякинин пошел, и когда он был уже на середине, то почувствовал, как жерди закачались под ногами и стали расползаться. Он поднял глаза на купца.

— Василь?! — заорал он. — Что ты делаешь?!

— То же, что думал сделать ты со мной, да не решился! — осклабился Попов, раздвигая жерди настила.

— Ты с ума сошел, Василь! Гра-би-би… — Приказчик упал. Поток подхватил его и понес.

Попов оперся на шест и спокойно смотрел, как кувыркала вода Мякинина. На повороте ключа он успел ухватиться за куст.

— Василь! Шест! — взмолился он, захлебываясь. — Спаси… Все твое будет! — Попов быстро побежал по берегу.

— Ладно уж, держись, — подал он конец шеста.

Когда Мякинин ухватился за него, Попов осторожно повел шест за кусты и оттолкнул им Мякинина от берега.

От дождей Колыма поднялась и стала величаво выходить из берегов. Вся пойменная часть была залита. Высокий кустарник то ложился под напором воды, то трепетно всплывал и снова исчезал в бурном потоке. На затопленных островах темнели вершины деревьев. Даже большой остров едва виднелся, а река все поднималась.

Гермоген сидел на обрубке бревна и наблюдал, как с треском ломали о камни деревья, как подпрыгивали и исчезали они в клокочущем водовороте. Промчалась мимо полузатопленная лодка. У скалы она взлетела в воздух и скрылась в пучине.

Старик только покачивал головой и опасливо косился на юрту. В юрте спал Попов. Пришел он мокрый, оборванный и как волк набросился на еду, а после попросил продукты впрок и лодку. Что мог дать старый человек, когда в юрте одни крохи. Отмолчался.

Вышел и купец, сел на скале над самым обрывом и просидел до вечера. Вода поднималась, и на другой берег переправиться было невозможно. В юрту вернулся злым, глаза дикие. Пришлось старику отправить Машу на ключ Озерный, верши прибрать. Всю ночь Попов ворочался, а утром чуть свет вскочил и снова стал требовать продукты. Отдал ему Гермоген остатки сушеного мяса, вяленую рыбу, две пачки галет.

Через несколько дней уровень Колымы стал быстро падать. Первым поднялся над водой остров. Вдоль берега темнели извилистые полоски мусора, выглянули коряги.

Старик отправил Миколку с продуктами к Маше, поставил чайник и лег, а на следующее утро он разбудил Попова, молча показал на лодку и ушел в тайгу.

Днем лодка уже стояла на другом берегу, Попова не было. Ушел, значит. Хорошо.

Гермоген полез на нары, где лежали продукты. Пусто. Забрал купец все до последней крошки. Он покачал головой, разжег трубку, сел. Придут ребята, чем кормить? Разве попробовать накиднушкой поймать немного рыбы.

Вода быстро спадала. Вот уже оголился лесок на мыске в устье Среднекана. Там сталкивались течения, и паводок наносил целые завалы, плавника.

Старик побрел по берегу… Рыба не ловилась, и он завернул к мыску. Да, в этот раз тут натащило всего, как никогда: и целые деревья, и даже нарты. Уж не карбас ли? — заметил он в завале просмоленный борт барки.

Старик раскидал коряги. Карбас оказался разбитым. Кормовую часть отломало и унесло. Видно, где-то паводок захватил приказчика с товаром. Под носовой обшивкой оказались ящики, мешки и большая оцинкованная банка. Гермоген ощупал мешки. Мука. А у него в юрте пусто и голодно. Отсыпать бы, но нельзя чужое. Гермоген поднял банку, взболтнул. Полная и славно пахнет: спирт. Он вздохнул и принялся укладывать товары.

Подыскал место, чтобы видно было с реки: пусть хозяин сразу увидит свое добро. Только к вечеру закончил старик работу. Сделал навес. Ящики с консервами уложил на ветки, чтобы не поржавели, а на них сверху взгромоздил мешки с мукой. Пусть ветерком продует.

— Допустим, что действительно белочехи разгромили Советы во Владивостоке, а на Камчатке власть захватил контрреволюционный комитет… — в раздумье говорил Полозов Лене. — Но откуда так осведомлен Саяки, и почему он информирует обо всем Елизавету Николаевну?

— Он надеялся и заинтересован в том, чтобы слух распространился по поселку. Для устрашения… — добавила она тихо. — Сестра верит японцу. Так что на побережье пока держится один Охотск…

— Мне кажутся странными эти визиты, — повторил Полозов. — Что общего между Елизаветой Николаевной и этим Саяки?

— У него не закончены какие-то расчеты с Василием Михайловичем, — Лена отвела глаза. — Мне это крайне неприятно, но что делать?

— А вашей сестре?

— Убеждена, если б он оставил нас в покое, было бы лучше.

Они медленно шли по тропинке, что петляла среди кустов. Кругом было так хорошо! Все зазеленело. На лиственницах появились мягкие и нежные иголочки, зацвел шиповник.

Уже вторая неделя как Полозов снял, повязку с глаз. В день бунта он долго был на улице и, должно быть, от яркого света у него снова заболели глаза. Когда Полозов вернулся в юрту, то от жжения в глазах он не мог заснуть всю ночь.

Канов пришел только утром, опустошенный и унылый. Тут же собрал мешок, взял топор и отправился в тайгу. Вечером узнали охотники о бегстве Попова и тихо разошлись. Уехал куда-то и Вензель. На том и закончился весь шум.

В юрте Полозов оставался один. А через день со своей женой — фельдшером пришел Куренев. Принес вяленых хариусов, пару уток.

— А ну, мать, обследуй молодого человека.

Фельдшер промыла Ивану глаза, сделала примочку, после убрала в юрте. Вскоре они ушли.

Фельдшер приходила еще два раза, да и Лена присылала то капли, то разные примочки, а сегодня вдруг пришла сама.

— Вы хорошо к нам относитесь?

— Стараюсь!

— Вы сегодня свободны? Тогда пройдемте к нам, — она взяла его под руку. — Не бегите так. Если вы торопитесь…

— Нет-нет, — он сбавил шаг, и они молча дошли до дома.

Лиза стояла на крыльце, увидев их, побежала навстречу.

— Наконец-то! — Они поздоровались. — Сегодня будете обедать у нас…

Часть третья

Глава первая

Вечером было еще тихо, но ночью разыгралась пурга. Ветер сотрясал домик, где квартировал Мирон с Павлом Григорьевичем. Но Мирон не слышал. Первую ночь он спал спокойно: не было ноющей боли в ноге. Проснулся он бодрым и радостным и сразу кинулся к календарю: десятое января, тысяча девятьсот девятнадцатый год. Как долго он провалялся. Он сел, положил больную ногу на колено, оглядел ступню. Рана подсыхала, зарубцовывалась: ни красноты больше, ни нагноения. Прекрасно. Вероятно, день-два — и можно надевать унты.

Как хорошо, что он не согласился на ампутацию ступни. Правда, лечение было мучительным, но зато половину ступни сохранил.

Мирон оделся, и тут же его окликнула хозяйка.

— Чтой-то заспался, касатик. Поколь оладьи не охолонули, поел бы. Павел Григорьевич где-то в огороде захряс.

Мирон умылся и прошел к столу. Хозяйка разохалась:

— Трошки запамятовала. Письмо тебе. Куды ж я его сховала? — Она полезла за икону и достала конверт.

Письмо было от Лизы. Она писала: