Самодержец пустыни - Леонид Юзефович

После Февральской революции, чтобы выпустить пар сепаратистских настроений и сохранить армию, Военное министерство пошло на ее “национализацию”[32], появились национальные батальоны, полки и даже дивизии – украинские, кавказские, латышские и прочие. В условиях повального дезертирства были созданы маломощные, но широко рекламируемые как образцы воинской стойкости отряды с устрашающими наименованиями и кладбищенской эмблематикой – “штурмовые бригады”, “ударные батальоны”, “батальоны смерти”. Свой монголо-бурятский полк Семенов видел в этом ряду, и момент выбран был удачно: вскоре пришло распоряжение откомандировать автора записки в столицу.

В обвинительном заключении по его делу, которое спустя много лет было вынесено советским военным трибуналом, указывалось, будто летом 1917 года Семенов намеревался “организовать переворот, занять здание Таврического дворца, арестовать Ленина и членов Петроградского Совета и немедленно их расстрелять с тем, чтобы обезглавить большевистское движение”. Этот пункт обвинения основан на его собственных мемуарах, но вряд ли Семенову тогда могло прийти в голову что-либо подобное. Скорее всего, он сочинил свой план задним числом, а НКВД воспользовалось его слабостью неизменно изображать себя на авансцене истории.

В августе 1917 года Семенов с мандатом Временного правительства и крупной суммой денег, полученных в Иркутском казначействе, прибывает в Читу с ее подступающим к самым окраинам роскошным сосновым бором и немощеными улицами, которые в сезон ветров засыпали сухим навозом, чтобы спасти горожан от туч песка и пыли. Этот город, где Семенов когда-то не сумел поступить в гимназию, через год станет его столицей, но пока что он всего лишь есаул в невнятном ранге комиссара “по образованию добровольческой армии” и командира несуществующего полка. От него все норовят избавиться. Наконец после двухмесячных мытарств он с десятком казаков и несколькими офицерами добирается до пограничной китайской станции Маньчжурия.

Отсюда Семенов рассылает вербовщиков в Баргу и Внутреннюю Монголию, заручается поддержкой бурятских националистов. С огромным трудом ему удается сколотить отряд, по месту формирования названный Особым Маньчжурским. К январю 1918 года в нем насчитывалось около пяти сотен туземных всадников и примерно полтораста русских казаков и офицеров. С этой значительной по местным масштабам силой Семенов бросает вызов Чите, где власть уже перешла к большевикам.

В отличие от Унгерна, особым пристрастием к спиртному Семенов не страдал, хотя выпить любил. Напиваясь, не зверел, напротив – становился покладистым. Он принадлежал к тем натурам, на кого алкоголь действует умиротворяюще, да и вообще по характеру не был жесток. По природной доброжелательности он легко соглашался с аргументами собеседника, но не потому, что считал их убедительными, а просто из нежелания спорить и портить отношения. Случалось, что под влиянием разных людей он отдавал противоречащие друг другу распоряжения. “По натуре в высшей степени добрый и отзывчивый, но бесхарактерный и безвольный”, – характеризовал его генерал Ханжин.

Представление о нем как о человеке податливом и не имеющем собственного мнения было всеобщим. Член войскового правления Гордеев, земляк и детский товарищ атамана, говорил: “Я хорошо знаю Семенова. По моему мнению, он ни над чем не задумывается. Что-нибудь скажет одно, а через десять минут – другое. Кто-нибудь из близких людей может посоветовать что-то, Семенов с ним согласится, а через некоторое время соглашается с другим. Такие свойства характера привели к тому, что он совсем измельчал”. Впрочем, доверять этой характеристике не стоит, мало кто способен по достоинству оценить младшего товарища, когда тот вдруг совершает головокружительную карьеру. Подобный взлет всегда кажется незаслуженным и несправедливым.

На самом деле за мягкость часто принимали его беспринципность, за безволие – осторожность и осмотрительность. Полковнику Джону Уорду, начальнику британского экспедиционного отряда, он показался похожим на тигра, “готового прыгнуть, растерзать и разорвать”, а его глаза – “скорее принадлежащими животному, чем человеку”.

Один из колчаковских офицеров определил Семенова как “умного, вернее очень хитрого человека”, но отметил, что “настоящим атаманом своей казачьей вольницы он не являлся, наоборот, эта вольница диктовала ему свои условия”. Наблюдение спорное: трудно понять, где кончалась его реальная зависимость от приближенных и начинался миф о ней. В этом мифе брала начало легенда, будто атаман, как истинный государь, окружен злыми советниками, скрывающими от него правду.

Считалось, что он не знает о творящихся его именем безобразиях. “Семенов-то сам хорош, семеновщина невыносима!” – это, – пишет генерал Сахаров, – в Забайкалье “повторялось почти всеми на все лады”. Крестьяне-старообрядцы, уходя партизанить в сопки, заявляли, что идут воевать не с Семеновым, а с семеновщиной. Точно так же мужики с молитвенным благоговением произносили имя Ленина и резали коммунистов. Тут сказались архаические модели поведения, следование традиции, в которой власть священна, и борьба ведется не с ее верховным носителем, а с чем-то от него отдельным, настолько же противоположным ему по духу, насколько внешне близким. Окружение Семенова – оборотни, завладевшие рыцарским оружием атамана, чтобы на него пала пролитая ими кровь. В действительности он быстро избыл зависимость от соратников первых месяцев своего атаманства, но, возможно, поддерживал легенду о ней как парадоксальное средство укрепления личного авторитета. Этим он отделял себя от преступлений им же созданного режима.

Его биограф писал, что с 1917 года за ним, как “за головным журавлем, без всяких компасов и астролябий указывающим верный путь в теплые страны, тянется вереница верящих и преданных ему спутников”. Под “компасами и астролябиями” разумеются идеологические установки – Семенов и вправду обходился без них. “Он вообще не идеалист”, – говорил о нем Унгерн, объединявший в этом слове понятия “идеализм” и “идейность”. Перед англичанами и американцами атаман являлся в образе демократа, покровителя дальневосточного отделения “Лиги свободы и прав человека”, японцы видели в нем олицетворение русского национального духа. Для сторонников единой и неделимой России он – сепаратист, лелеявший планы передачи Монголии российских земель за Байкалом; для позднейших русских фашистов из Харбина – масон, работавший по инструкциям французской ложи “Великий Восток” и создавший у себя в армии “жидовские части”; для следователей НКВД – фашист, еще в годы Гражданской войны носивший на погонах знак свастики[33].