Стихотворения - Белла Ахатовна Ахмадулина

class="stanza">

Вот и поехали. Дня и коня,

дня и души белизна и нарядность.

Фёдор Данилович! Радость моя!

Лишь засмеётся: «Ну что, моя радость?»

Слева и справа: краса и краса.

Дым-сирота над деревнею вьётся.

Склад неимущества — храм без креста.

Знаю я, знаю, как это зовется.

Ночью, при сильном стеченье светил,

долго смотрю на леса, на равнину.

Господи! Снова меня Ты простил.

Стало быть — можно? Я — лампу придвину.

Рассвет

Светает раньше, чем вчера светало.

Я в шесть часов проснулась, потому что

в окне — так близко, как во мне, — веща́я,

капель бубнила, предсказаньем муча.

Вот голосок, разорванный на всхлипы,

возрос в струю и в стройное стенанье.

Маслины цвета превратились в сливы:

вода синеет на столе в стакане.

Рассвет всё гуще набирает силу,

бросает в снег и слух синичью стаю.

Зрачки, наверно, выкрашены синью,

но зеркало синё — я не узнаю.

Так совершенно наполненье зренья,

что не хочу зари, хоть долгожданна.

И — ненасытным баловнем мгновенья —

смотрю на синий томик Мандельштама.

Свет и туман

Сколь ни живи, сколь ни учи наук —

жизнь знает, как прельстить и одурачить,

и робкий неуч, молвив: «Это — луг», —

остолбенев, глядит на одуванчик.

Нельзя привыкнуть и нельзя понять.

Жизнь — знает нас, а мы её — не знаем.

Её надзором, в занебесном «над»

исток берущим, всяк насквозь пронзаем.

Мгновенье ока — вдохновенье губ —

в сей миг проник наш недалекий гений,

но пред вторым — наш опыт кругло глуп:

сплошное время — разнобой мгновений.

Соседка капля — капле не близнец,

они похожи, словно я и кто-то.

Два раза одинаково блестеть

не станет то, на что смотрю с откоса.

Всегда мне внове невидаль окна.

Его читатель вечный и работник,

робею знать, что значат письмена, —

и двадцать раз уже я второгодник.

Вот — ныне, в марта день двадцать шестой,

я затемно взялась за это чтенье.

На языке людей: туман густой.

Но гуще слова бездны изъявленье.

Какая гордость и какая власть —

себя столь скрытной охранить стеною.

И только галки промельк мимо глаз

не погнушался свидеться со мною.

Цвет в просторечье назван голубым,

но остается анонимно-бо́льшим.

На таковом — малина и рубин —

мой нечванливый Ванька-мокрый ожил.

Как бы — светает. Но рассвета рост

не снизошел со зрителем якшаться.

Есть в мартовской понурости берез

особое уныние пред-счастья.

Как все неизымаемо из мглы!

Грядущего — нет воли опасаться.

Вполоборота, ласково: «Не лги!» —

и вновь собою занято пространство.

Вослед 27-му дню марта

У пред-весны с весною столько распрей:

дождь нынче шёл и снегу досадил.

Двадцать седьмой, предайся, мой февральский,

объятьям — с марта днём двадцать седьмым.

Отпразднуем, погода и погода,

наш тайный праздник, круглое число.

Замкнулся круг игры и хоровода:

дождливо-снежно, холодно-тепло.

Внутри, не смея ничего нарушить,

кружусь с прозрачным циркулем в руке

и белую пространную окружность

стесняю чёрным лесом вдалеке.

Двадцать седьмой, февральский, несравненный,

посол души в заоблачных краях,

герой стихов и сирота вселенной,

вернись ко мне на ангельских крылах.

Благодарю тебя за все поблажки.

Просила я: не отнимай зимы! —

теплыни и сиянья неполадки

ты взял с собою и убрал с земли.

И всё, что дале делала природа,

вступив в открытый заговор со мной, —

не пропустив ни одного восхода,

воспела я под разною луной.

Твой нынешний ровесник и соперник

был мглист и долог, словно времена,

не современен марту и сиренев,

в куртины мрака спрятан от меня.

Я шла за ним! Но — чем быстрей аллея

петляла в гору, пятясь от Оки,

тем боязливей кружево белело,

тем дальше убегали башмачки.

День уходил, не оставляя знака, —

то, может быть, в слезах и впопыхах,

Ладыжина прекрасная хозяйка

свой навещала разорённый парк.

Закат исполнен женственной печали.

День медленно скрывается во мгле —

пять лепестков забытой им перчатки

сиренью увядают на столе.

Опять идёт четвертый час другого

числа, а я — не вышла из вчера.

За днями еженощная догонка:

стихи — тесна всех дней величина.

Сова? Нет! Это вышла из оврага

большая сырость и вошла в окно,

согрелась — и отправился обратно

невнятно-белый неизвестно кто.

Два дня моих, два избранных любимца,

останьтесь! Нам — расстаться не дано.

Пусть наша сумма бредит и клубится:

ночь, солнце, дождь и снег — нам всё равно.

Трепещет соглядатай-недознайка!

Здесь странная компания сидит:

Ладыжина прекрасная хозяйка,

я, ночь и вы, два дня двадцать седьмых.

Как много нас! — а нам ещё не вдосталь.

Новь жалует в странноприимный дом.

И то, во что мне утро обойдётся, —

я претерплю. И опишу — потом.

Возвращение в Тарусу

Пред Окой преклонённость земли

и к Тарусе томительный подступ.

Медлил в этой глубокой пыли

стольких странников горестный