Раиса Немчинская - Максимилиан Немчинский

Целую,

«22/XI — 45 г.

К чему удивляться моему молчанию? Не репетирую, ничего не клеится — вот и молчу.

Что писать?! Не о том же, что я, как сыч, сижу и злюсь на все и всех. Я схожу с ума, нервничаю, до бешенства завидую всем, кому только можно позавидовать. Проходит самое лучшее время, самый расцвет моего творчества, а я не работаю, и каждый день без работы старит меня минимум на пять лет.

Жутко вложить столько труда в репетиции, столько мучений и в результате быть где-то в хвосте у жизни, так как одной прямо немыслимо закончить номер.

Ну вот видишь, моя жизнь, как всегда, одна трагедия.

Что у тебя нового? Единственное, что меня радует, так это ваши письма и то, как ты живешь с Маканькой. Безусловно приятно иметь свой дом и вообще ни от кого не зависеть. Разве тебе не надоели вечные переезды и бездомная жизнь?

Что касается демобилизации, то в данном случае, особенно учитывая твой характер, я боюсь что-либо советовать. Все у нас как-то в облаках, неизвестно, на что решиться.

В настоящем меня совсем убивает то, что я совсем не имею одежды, даже в театр не в чем пойти, а сдвигов к лучшему не вижу. По этой же причине вообще нигде не бываю. Читаю книги, но и это не помогает. Воздуха в моей комнатушке совсем нет, и вечно болит голова.

Целую.

Происшествие с трамплином было поистине варварским. Было отчего впасть в уныние существу и более уравновешенному, чем Рикки. В разгар репетиций вздумали вдруг проверить прочность трамплина и амортизаторов. С этой целью из-под купола на трамплин сбросили огромный мешок, набитый опилками. Рикки была наверху в артистическом фойе у медпункта, но и туда дошел жуткий звук от падения этого мешка. Прибежала на манеж, но спасти аппарат, изменить что-либо было уже поздно. Трамплин сломан, стойка мостика исковеркана. Тут же сняли аппарат, фамилию Немчинской из расписания репетиций вычеркнули. Все, мол, конец. Ничего из этой затеи не выйдет.

Но Рикки, обычно такая вспыльчивая и неуравновешенная, в самых, казалось, безвыходных ситуациях умела, как это ни странно, взять себя в руки. Когда-то, еще в раннем детстве, в Тамбове, сидела она с мамой и младшим братом на балконе. Вдруг весь дом обволокло дымом, загорелась сажа в трубе на кухне. Раечка всполошилась, заплакала, но мама спокойно изрекла: «Деточка, бери ребенка и иди гулять на набережную». Необычное поведение матери в критическую минуту настолько, видимо, поразило воображение девочки, что наложило отпечаток на всю ее жизнь. Никогда, в моменты неожиданных потрясений, ответственных спектаклей, катастроф, не впадала Рикки в панику, не теряла самообладания, а, наоборот, с олимпийским спокойствием боролась с постигшими ее ударами судьбы.

Вечером того же дня Рикки была на приеме у Стрельцова. В результате их беседы было дано указание срочно отремонтировать все, что сломалось, и создать Немчинской самые благоприятные условия для скорейшего выпуска номера.

Подходил Новый, 1946 год. Репетировала Рикки в одно время с Каран д’Ашом (так тогда писал свой псевдоним М. Н. Румянцев). Он бился с ослом, заставляя его стоять на кирпичах. Выждав момент, когда Каран д’Аш оказался в стороне, Рикки впервые прыгнула без лонжи.

Все сошло на редкость удачно. Подали лестницу, она освободила ноги, спустилась на манеж и тут же полезла на аппарат. Заправила штрабаты и для большей уверенности повторила трюк. Каран д’Аш внизу по-прежнему репетировал с ослом. Артисты, а их тогда в цирке было очень много, одни приезжали, другие уезжали, посмотрели на прыжок и разошлись, занялись своими делами. Тогда все готовили к смотру что-то новое, свое, удивляться чужим удачам было некогда.

Творческий смотр новых номеров, третий, проводившийся в Московском цирке, и первый послевоенный, не открывался привычным торжественным парадом. Шахет, резко порвав с им же созданной традицией, придал началу этой программы глубоко лирическое звучание. Под праздничные звуки вальса из «Спящей красавицы» прожектора высвечивали круглый шелковый расписной ковер во весь манеж, и балерин, танцующих вдоль барьера, в удлиненных колпачках, черных корсажах и нарядных широких юбках. Когда балерины, заканчивая танец, рассаживались по барьеру, свет гас.

Прожектора тут же вспыхивали вновь, освещая стоящую в центре манежа с поднятыми руками Рикки. Покрывающий манеж ковер шел уже от ее талии, как юбка. Повиснув в зубнике, на сверкающей звезде, Рикки медленно поднималась вверх, и юбка-ковер, поднимаясь вместе с ней, вырастала в огромный красочный шатер, ритмично меняющий свою форму по движениям ухватившихся за его край балерин. На заключительных аккордах музыкальной фразы Рикки отстегивала юбку, разноцветной волной опускающуюся вниз, и бралась руками за серебряный круг с улыбающимся профилем полумесяца.

Тонкая стройная фигурка гимнастки, затянутая в белое трико, словно порхала вокруг сверкающей «Луны». Она замирала на мгновение, чтобы тут же стремительно завертеться или неожиданно оборваться, оставшись висеть лишь на одной подколенке, повиснув в зубах внизу круга или ухватившись носками за его вершину. «Луна», казалось, участвовала в этой игре, то вращаясь вокруг своей оси плавно и незаметно, то убыстряя движение, или внезапно остановившись, как бы пораженная энергией гимнастки. Вся первая часть работы, грациозная и рискованная, воспринималась, скорее, как прелюдия, как проба сил человека, поднявшегося в воздух, как предчувствие чего-то главного.

И вот, наконец, наступал финал, к которому был устремлен весь номер. Лучи прожекторов выхватывают из темноты белую фигурку гимнастки, такую маленькую и хрупкую в окружающей ее пустоте. Смолкал оркестр. Рикки, сосредоточиваясь, замирала на колеблющемся стержне мостика, согнув колени и отведя руки назад, как пловец, изготовившийся к прыжку. Внизу чуть светилась узкая полоска трамплина. И вот, резко выпрямившись, Рикки бросала тело в зияющую пустоту. Четкий приход на трамплин. Новый полет, уже вверх, выше и дальше от «Луны», прямо на трапецию. И снова изменение траектории. Трапеция, придя в движение, увлекала гимнастку еще дальше от аппарата. В тот момент, когда казалось, что полет окончен, трапеция вдруг разваливалась, а Рикки, зажав в руках ее гриф, летела уже вниз, широкой дугой перечеркивая все пространство цирка. Гремел оркестр. Рукоплескал зал. Рикки стояла посреди манежа в прощальном комплименте.

В антракте прямо в гардеробную пришел Юмашев с женой. Он поздравил Рикки, не стыдясь громких слов, выразил свое восхищение и даже извинился, что тогда, в Куйбышеве, ничем не помог. Он, летчик-профессионал, привыкший к риску, не мог себе представить, что слушал не беспочвенную женскую фантазию, а детальный пересказ сценария циркового номера.