Плавающая Евразия - Тимур Пулатов

— Нет, почему же? — возразил толпе Адамбаев. — Догадываемся.

От такого полупризнания толпа загудела, но кратким, как выдох, гулом и тут же успокоилась, готовая в любую минуту к вспышкам.

— Могу указать еще на дом, где в бункере собираются — ха-ха! — певички со своими высокими покровителями, — истерически крикнула гражданка Коллетт, та, что прославилась накануне своим телевопросом, обращенным к академику Юсубалиеву. — Дом директора ювелирной фабрики Шахангаряна, отъявленного холостяка… балагура.

— Спасибо, я записал, — сделал пометку в книжке Адамбаев и шагнул назад, желая тем самым мирно завершить собственное явление к народу, но голос Мирабова, в котором прозвучали резкие нотки, заставил его остановиться.

— Мне, уважаемый председатель, доподлинно известно, что бункер есть и в доме нашего знаменитого земляка, писателя, академика, лауреата Государственных премий, председателя Совета, директора конгресса, генерального инспектора-распорядителя фонда… Клуба всемирной литературы и прочая, и прочая… пишущего под псевдонимом Заратуштра… Об этом я узнал случайно. — Мирабов говорил уже доверительно окружающим его шах-градцам. Меня вызвали к нему, повели куда-то вниз, и это оказался бункер — восемь комнат, зал с плавательным бассейном, теннисный корт и гараж для машины… Среди всего этого и лежал с гипертоническим кризом наш великий земляк…

— Ну, вы это зря! — Адамбаев сделал повелительный жест в сторону Мирабова. — Не надо! Мы должны беречь доброе имя писателя даже ценой замарывания собственного. Писатель — наша совесть. И у кого поднимется голос, чтобы заглушить нашу совесть? Не надо, гражданин! Здесь я с вами не согласен и не буду брать адрес писателя на заметку…

Магическое слово «писатель», видно, умиротворяюще подействовало на толпу — никто не возразил Адамбаеву, стало даже как-то тише, и только Давлятов, случайно оказавшийся здесь, недалеко от станции метро, где работал, проговорил сочувственно Мирабову:

— Убедил председатель? Убедил! — И, воспользовавшись паузой, сказал вдруг о том, о чем не хотел говорить из страха перед своим благодетелем: Пусть писатель… совесть… Но ведь вы, товарищ Адамбаев, не станете отрицать, что бункер есть и в доме директора Института истории религии Нахангова. Или он тоже в списке совестливых?

— Возможно… — После отповеди Мирабову, при молчаливом согласии толпы, Адамбаев почувствовал себя увереннее. — Ничего не могу вам сказать… Проверим. — И уже думал председатель градосовета идти в наступление, чувствуя размягчение среди собравшихся, даже некоторую растерянность, хотел доказывать, что самый верхний слой града — тридцать или сорок лиц, которые при любых критических обстоятельствах — урагане, наводнении, нападении, землетрясении — имеют особое право на спасение, дабы полностью не нарушилась жизнь в граде, которая зависит от их воли, ума, энергии… но вовремя промолчал, понимая, что певички и главный ювелир города как-то не вписываются в общую модель руководства по спасению…

— Что это вы? — Мирабов с раздражением обратился к Давлятову. — Не надо было говорить о Нахангове, да еще и во всеуслышанье. Человек столько вам добра сделал. Отца родного, можно сказать, заменил…

Давлятов, не зная, как ответить на его вопрос, молча перешел улицу, с подозрением глянул на Мирабова.

— А вы что делали в градосовете? Личного бункера захотелось?

— Почему бы и нет?! Моя жизнь в такой же цене, как и ваша. Вы ведь тоже вынырнули из своего метро. Небось всю ночь не спали и боялись пропустить очередь на запись в это гуманное Бюро…

Давлятов опешил и сел на скамейку в сквере, но, видя, что Мирабов прошел мимо, вскочил и побежал за ним.

— Меня удивляет… — проговорил растерянно. — Вы раздражены мною, будто черная кошка пробежала между нами…

— Да, я недоволен, — с жестокой неумолимостью ответил Мирабов. — Я не умею притворяться. Меня раздражают ваши наскоки на Нахангова. Неблагородно предавать своего доброжелателя… благодетеля — как вы его называли.

Давлятов, снова почувствовав тяжесть в ногах, сел на первую попавшуюся скамейку и умоляющим тоном попросил Мирабова, который с осуждением посмотрел на него:

— Давайте объяснимся. Ведь мы были так откровенны друг с другом, так доброжелательны. А тут вдруг ссора и раздражение…

Мирабов нехотя сел на краю скамейки и тревожно посмотрел по сторонам.

— Мне тоже кое-что не нравится в ваших словах, — осторожно молвил Давлятов, тоже оглядываясь. — К примеру, Салих… что он вам сделал дурного? Вы осудили его за то, что он вспомнил Иоанна Златоуста и императрицу? Помните? — заискивающе посмотрел Мирабову в глаза Давлятов.

— А кто он вам? Брат? Сват?

Давлятов заерзал от его испытующего взгляда и сказал, напряженно всматриваясь в проходящих мимо шахградцев, словно искал среди них того, о ком шла речь:

— Он часть меня, этот Салих, притом часть наиболее активная в сомнениях и вопросах. Я ведь человек, выражаясь вашим врачебным языком, амбивалентный, как и большинство сегодняшних типов. Так вот… ко всему я испытываю два чувства, всему даю две оценки… самые противоположные, мучительно раздваиваюсь.

Мирабов выслушал его внимательно и с таким видом, будто испытал облегчение, воскликнул:

— Не пойму тогда, чем я вас не устраиваю, когда защищаю Нахангова?! Каким бы он вам ни казался властным, сухим, рациональным и удачливым ведь, признайтесь, вас более всего бесит его удачливость? — он тоже дополнение моей сущности…

Приятели помолчали, с удивлением глядя друг на друга, словно только теперь обнаружили истинное лицо каждого, и, воспользовавшись паузой, возле них остановился тощий кособокий человек, который шел за ними от самого здания градосовета.

— Позвольте присесть к вам, — несколько манерно выразился он и, не дожидаясь приглашения, сел между ними, положив на колени потертый портфель.

— Вы страховой агент? — с неприязнью спросил у него Мирабов.

— Не только, — загадочно произнес незнакомец, открыл портфель, но ничего не вынул из него и захлопнул. — Познакомимся, моя фамилия Лютфи.

— Вы продаете разрешения на эти бункеры? — неожиданно для самого себя задал такой вопрос Давлятов.

— Как вам сказать? — продолжая нагнетать таинственность, сказал Лютфи. — Но для начала давайте пожмем друг другу руки, чтобы проникнуться доверием. — И протянул руку в сторону Мирабова, который в ответ не сделал никакого движения.

— Вы человек бесцеремонный. С такими мы не знакомимся, — важно ответил Мирабов и посмотрел на Давлятова так, словно спрашивал у него: «До какихлор этот тип будет играть на наших нервах?»

— Моя бесцеремонность с лихвой окупится, когда вы поймете, что услуги, которые я предлагаю, жизненно важны для вас, особенно в такое время, когда ко всему приходится пробираться через сложные лазейки и лабиринты — от одного доверенного лица к другому, по некоей пирамидальной системе с фараоном наверху, — выпалил Лютфи эту смесь, состоящую из намеков, упреков и бессмысленности, ловко замазанную трезвостью и участием. — Но если говорить начистоту, то из всей толпы, собравшейся у градо-совета, я выбрал только вас двоих, интуитивно почувствовав влечение, как к людям весьма порядочным… Я, так жду этой катастрофы — простите за кощунственную откровенность! Жду, что она сразит всех лжецов, мелких людишек, оставив только несколько порядочных шахградцев, от которых пойдет потом новый род, порода с чистой кровью… И мой долг всячески помогать людям порядочным… и из тысячной толпы я разглядел черты порядочности только у вас обоих. Недаром вы тянетесь друг к другу, затем опять раздражаетесь — я невольно подслушал вашу мелкую ссору. Простите…

Мирабов и Давлятов, переглядываясь, иронически слушали словоохотливого незнакомца, потешаясь не только над тем, что он говорит, но и над всем его обликом, манерой выражаться, жестикулировать, открывать поминутно и опять захлопывать свой портфель, словно в нем содержался очень важный документ.

Давлятов подумал, что подсевший начнет оглядываться по сторонам, дабы никто не подслушал их разговор, шептать на ухо или, во всяком случае, выстрелит целую тираду туманностей, чтобы не выдать себя незнакомым лицам. Лютфи и не думал ничего утаивать, решил идти напролом, зная наверняка, что лишь голая откровенность не вызовет никаких подозрений и кривотолков в таком мокром деле, о котором он намерен был говорить. Потому он сказал без обиняков:

— Адамбаев сказал неправду. Действительно, градосовет решил дать разрешение на строительство бункеров, кроме тех тридцати, сооруженных ранее. Но не сразу всем, чтобы не было бума и паники, а по сто разрешений каждую неделю… хотя, согласитесь, и в этом нет никакого смысла, ибо за две недели, оставшиеся до катастрофы, разрешение успеют получить только двести домовладельцев. А остальные двести тысяч? Простите! — спохватился Лютфи, потирая руки, словно они у него озябли. — И опять меня заносит в стррону… Должен признаться, что я человек в высшей степени прилипчивый. Со мной общаются, но потом я вижу, что начинаю всем надоедать своей прилипчивостью, желанием всюду всем помогать. Иногда мне деликатно намекают, стараются тихо отойти от меня, но все ищу связей — назойливо ищу, даже с теми, кто не нуждается в моем обществе… как вы, например…