Тигр снегов - Тенцинг Норгей

Когда я вернулся из Гархвала, мои дела обстояли не лучше, чем раньше. Весь заработок ушел на то, чтобы добраться до Дарджилинга. С работой было очень туго. Экспедиций больше не намечалось; близи­лась осень, а за ней зима. Анг Ламу продолжала ра­ботать айя, но девочки Пем Пем и Нима росли, их нужно было кормить и одевать, а у нас редко хватало продуктов и одежды. «Что же делать? – думал я с горечью. – Съесть мою медаль?» Теще становилось все хуже и хуже, и в конце концов она умерла в возра­сте семидесяти шести лет. Перед самой кончиной она протянула руку и благословила меня, сказав, что я был добр к ней и бог вознаградит меня, поможет исправить дела. Ее слова оправдались. Вскоре после смерти тещи наша жизнь стала понемногу налажи­ваться, и уже никогда больше нам не приходилось так трудно.

Весной 1949 года я услышал, что в Дарджилинг приехал интересный человек – профессор Джузеппе Туччи, итальянец, известный знаток восточного искус­ства и литературы. Он уже семь раз побывал в Тибете и теперь собрался совершить новое путешествие туда. Профессор Туччи обратился к Карма Паулу за по­мощниками и носильщиками. Я поспешил к сирдару, но необходимые люди уже были набраны, и экспеди­ция выступила в Гангток в Сиккиме. Я так расстро­ился, что даже пал духом. Однако несколько дней спустя я узнал приятную новость. Профессор Туччи прислал сказать, что недоволен своими людьми: ему в первую очередь требовался человек, умеющий хотя бы немного объясняться на тибетском языке, хинду­стани, непальском и английском. Как раз эти языки я и знал, помимо родного. И вот однажды утром Кар­ма Паул вызвал меня в свою контору; в тот же день я отправился в Гангток.

Профессор Туччи был своеобразный человек, один из самых удивительных людей, каких я когда-либо встречал. Он относился к своему делу с величайшей серьезностью, даже преданностью. Но в противопо­ложность альпинистам, которые обычно отличаются уравновешенностью, Туччи был крайне вспыльчив, го­ряч и чуть что – выходил из себя. Едва добравшись до Гангтока, я убедился, что не он был недоволен на­нятыми шерпами, а они боялись его, говорили, что он слишком строгий начальник, и решили уйти домой. Туччи принялся расспрашивать меня, и я сразу понял, что смущало шерпов. Он обрушил на меня целый град вопросов на разных языках – бам-бам-бам, как пуле­мет, и вдруг говорит:

– Ол райт, вы приняты на работу.

Остальные шерпы считали меня безумцем, когда я согласился, да и сам я одно время думал то же самое. Но постепенно профессор Туччи стал мне нра­виться ничуть не меньше, чем другие люди, которых я знал.

Закончив приготовления, мы выступили из Ганг­тока на север. Помимо профессора и меня самого, в отряд входили еще один шерпа – повар, трое италь­янских ассистентов профессора, монгольский лама, направлявшийся из Дарджилинга в Лхасу, и, как обычно, местные носильщики, которые работали у нас по нескольку дней, после чего сменялись другими. Мы располагали сотней мулов (больше, чем в любой из­вестной мне экспедиции), которых предоставили нам сиккимекие власти, да еще верховыми лошадьми. Во вьюках были уложены, кроме обычного продоволь­ствия и снаряжения, многочисленные ящики и корзи­ны для упаковки коллекций профессора, а также ружья и различные товары, которые он собирался раз­дать в качестве подарков в Тибете. С самого начала на мою долю выпал присмотр за багажом. «Я не хочу, чтобы меня отвлекали», – заявил профессор. Он да­же выдал мне ключи от своих чемоданов и кучу денег, чтобы я оплачивал все расходы. Пусть с ним было трудно работать, но такое доверие мне было лестно и приятно.

И вот мы двинулись по сиккимским предгорьям. Впервые я проделал весь этот путь верхом. С непри­вычки задняя часть моего тела болела сильнее, чем когда-либо болели ноги во время восхождений. Ино­гда дневные переходы оказывались длинными, иногда короткими. Невозможно было предугадать, когда Туч­чи тронется в путь, когда остановится, а когда свер­нет в сторону, чтобы заехать в какой-нибудь город или монастырь, надеясь отыскать там что-нибудь интересное. Он был действительно большой ученый и знал о стране больше, чем населяющие ее люди. Мне так и не удалось установить, сколько языков он знает. Часто Туччи начинал разговор со мной на од­ном языке, затем переходил на другой, а заканчивал уже на третьем. Единственные языки, на которых мы не могли с ним объясняться, были… наши родные – итальянский и шерпский.

Я узнал от профессора множество вещей, неизвест­ных мне ранее. Это было в одно и то же время путе­шествие и школа. Монастырь оказывался уже не просто каменным зданием, в котором живут монахи, а хранилищем многочисленных рукописей и старин­ных изделий искусства. Все, что мы видели, имело свой смысл, свою историю. Войдя в горы, наш отряд про­следовал мимо Канченджунги, и даже об этой верши­не, которая была мне так хорошо знакома, я узнал много нового. Например, о ее названии, над которым я до сих пор совершенно не задумывался, как это бы­вает с привычными вещами. Оказалось, что оно со­стоит из четырех тибетских слов: «кан» – снег, «чен» – великий, «джуд» – клад, или сокровище, «нга» – пять. Так что правильно писать надо Кан-чен-джуд-нга, что означает «Великий снег с пятью со­кровищами» (имеются в виду пять вершин горы). «Сокровища» тоже имеют свои особые имена, называ­ясь, согласно преданию: «тса» – соль, «сер дханг не» – золото и бирюза, «дхам-чой дханг нор» – свя­щенные книги и богатство, «мтсон» – оружие и «ло-тхог дханг мен» – зерно и лекарство. С тех пор я на­всегда запомнил, что наши горы не просто лед и снег, что они овеяны легендами.

Оставив позади Канченджунгу, мы пересекли гра­ницу и вошли в Тибет. В первом же тибетском городе, Ятунге, случилась неприятность. Трое итальянских спутников Туччи, по-видимому, не имели надлежащих документов на въезд в страну, а поскольку они не считали для себя допустимым улизнуть и скрыться, подобно Эрлу Денману, пришлось им поворачивать назад. К остальным членам экспедиции тибетцы от­неслись гостеприимнее. Как и сиккимцы, они предо­ставили нам вьючных животных для багажа. Скоро мы уже продолжали путь. Профессору Туччи все во­круг было знакомо, так как он неоднократно проез­жал этим путем. Я же хотя и побывал в Тибете шесть раз, но всегда в районе Эвереста и Ронгбука, и все, что находилось дальше на север, было для меня ново. Мое сердце усиленно билось. Я волновался так, слов­но приближался к подножью Чомолунгмы. Наконец-то мне предстоит увидеть Лхасу!

Ом мани падмэ хум… Ом мани падмэ хум…

Англичане рассказывали мне, что для них это зву­чит как многократное повторение «money-penny-hum» («деньги-пенни-звон»). Ом мани падмэ хум… Эти слова – таинственная, священная молитва буддистов. Дословно они означают «драгоценный камень в цветке лотоса», но имеют также много сокровенных и симво­лических смыслов, известных лишь самым ученым ламам. Эту молитву можно услышать повсюду, где есть буддисты, но особенно часто в Тибете. Вращают­ся молитвенные колеса, развеваются молитвенные флажки…