Суть времени. Цикл передач. № 01-10 - Сергей Кургинян

Значит, речь шла не только о том, что они сохранили аграрный коллективизм этих колхозов. Они же ещё создали новый индустриальный коллективизм. А затем и новый постиндустриальный коллективизм стали создавать понемножку. И процесс классической модернизации носил по отношению к русскому, советскому обществу характер, скорее, эрозии. Наверное, Пётр проводил классическую успешную модернизацию, раннюю. Наверное, Столыпин проводил полуклассическую неуспешную модернизацию, позднюю. Но Сталин, Ленин до тех пор, пока ещё был идеологический нагрев и всё прочее, явно шли не в сторону классической модернизации, на которую, что греха таить, они заглядывались. Их весь русский процесс, вся русская история, вся необходимость сделать что-то мобилизовано — вели в другую сторону. И сейчас надо ответить — в какую?

Чем был русский прорыв? Вот это знаменитое «русское чудо», кроме цифр, чем оно было ещё? Что оно значит с социальной, философской и иных точек зрения? А если (был такой не очень хороший, средний советский фильм — «А если это любовь», сентиментальный). а если это любовь? А если там, внутри вот этих четырёх уровней — фактов, смыслов, недообнаруженного и отброшенного, — находилась в зачатке тайна способа развития без сокрушения коллективизма, другого способа развития?

Тогда вдруг оказывается, что поскольку энергия способа развития за счёт разрушения коллективизма уже исчерпана, а постиндустриальное общество, являясь в каком-то смысле повтором доиндустриального, вообще требует неких новых форм коллективизма… Если это всё вдруг обнаружить, то может оказаться, что русские-то знают, как развиваться без сокрушения коллективизма, как развиваться альтернативным модерну путём. А если они это знают, а модерну наступает естественный кирдык… Если он наступает на Западе, то на Востоке будет всё то же самое. Потому что, ну, доразовьются они до prosperity [процветания] некоего суррогатно-западного уровня, а машинка-то остановится. Она же двигается только на этом! Если вообще возникает только остановка и регресс через архаизацию контрмодерна, то единственный шанс человечества сохранить развитие, а значит своё бытие в XXI веке, связан с русским советским наследством, совершенно по-новому понятом.

Тогда вопрос заключается в том, должны ли мы гордиться делами своих отцов и дедов? Конечно, должны. Но можно этим гордиться, а то забыть.

Сейчас стала самой модной тема: «Ну, что все Кургинян о прошлом да о прошлом, а нас интересует будущее!»

Во-первых, конечно, дико считать, что при таком поломанном прошлом, вообще без прошлого, можно двигаться в будущее. Есть какие-то прыжки в утопию. Но даже близко не видно, в какую собираются прыгать. И то в неё прыгают, оттолкнувшись от чего-то, и этот тип движения сейчас категорически запрещён. Вопрос заключается совершенно не в этом, а в том, чтобы найти внутри гипертекста под названием «Факты, смыслы, недообнаруженое и отброшеное» — найти внутри него Послание. Послание. То послание, которое адресовано мировому будущему.

Я много езжу по миру, наблюдаю что-то. И наблюдаю некую сложную амальгаму чувств, которую вызывает у мира Россия. Конечно, основополагающее чувство — презрение. Презрение к стране, отбросившей своё прошлое, к стране, двигающейся в коррупционизм, бандитизм. Но внутри доминирования этого презрения (имеющего одни оттенки в Индии или Китае, другие оттенки в Европе и Соединённых Штатах, третьи оттенки в исламском мире), внутри всей этой, повторяю, сложной амальгамы презрений есть одновременно какое-то затаённое ожидание. А вдруг?..

«А вдруг русские дурят-дурят, а потом возьмут и вынут что-нибудь из кармана такое, что для всего мира окажется абсолютно новым — и одновременно узнаваемым. Новым и одновременно узнаваемым. И что если „новое и одновременно узнаваемое“ спасёт мир? Русские, конечно, опять набедокурят, огромной ценой проторят опять какую-нибудь дорогу, но мы за ними пойдём-пойдём куда-нибудь да и доползём. Может быть, исторический процесс и продлится. А как без него? Может быть, развитие и продлится. А что делать, если формы модернистского развития исчерпаны?»

Тогда вопрос возникает в том, что мы можем сказать об этом послании, об этой тайне, содержащейся внутри нашей истории, кроме того, что вот, смотрите: вот здесь коллективизм, вот здесь опять коллективизм, уже индустриальный. А где ещё он был-то? Ну да, японцы сейчас повторяют что-то, создают какие-то корпорации, где поют гимны компаниям. Но русские-то создали ведь нечто гораздо более интересное! И в системах образования было нечто абсолютно новое. Но ведь эти виды новизны, связанные с социальным творчеством, не исчерпывают всей творческой новизны, находящейся внутри советской обветшалости, советских ошибок, советского барахла, советских несуразностей — и советского героизма. Там, внутри всего этого, находится нечто ещё более важное. И это важное требуется обсудить прежде всего. Потому что если уж играть, то по-крупной, потому что по-мелкой русские играть не могут…

Скажите мне, пожалуйста, что больше всего проклиналось из «идиотизмов», которые создались в советскую эпоху? Новый человек. Новый человек. «О, они не понимают, что человеческая природа есть константа, что человеческая природа есть данность, что человека нельзя и преступно менять. Они хотят человека изменить. Почему? Потому, что у них абсурдный порядок, и им для этого абсурдного порядка нужен абсурдный человек. Они с нормальным-то человеком не могут ничего поделать. Они не знают, что с ним делать, и выдумывают нового».

Открываю Эриха Фромма, одного из величайших философов и психоаналитиков ХХ века, смотрю на первые цитаты: «Чем ничтожнее твоё бытие, чем меньше ты проявляешь свою жизнь, тем больше твоё имущество, тем больше твоя отчуждённая жизнь».

Кто сказал эти великие строки? Карл Маркс.

А вот другой автор: «Действовать — значит быть». А это кто? Лао-Цзы.

Значит, внутри всего того, что было сделано в связи с созданием этого нового человека, есть что-то безумно важное. Эрих Фромм пишет о том, что мы потеряли, о наших ошибках, не анализируя которые мы не достигнем ничего.

Социализм и коммунизм очень скоро превратились из движения, целью которого было построение нового общества и формирование нового человека, в движение, идеалом которого стал буржуазный образ жизни для всех, а всеобщим эталоном мужчин и женщин будущего сделался буржуа.

«Предполагалось, что богатство и комфорт в итоге принесут всем безграничное счастье. Триединство неограниченного производства, абсолютной свободы и безбрежного счастья составило ядро новой религии (модерна — С.К.). Нет ничего удивительного в том, что эта новая религия дала своим приверженцам жизненную силу».

Но вскоре выяснилось, что бесконечное удовлетворение своих потребностей ничего не даёт, что бесконечное потакание своим потребностям, что набирание этих очков удовольствия просто ничего не даёт. Что это всё чревато гигантским крушением. Эрих Фромм называет это крушением эпохи Больших Надежд. Крушением надежд модерна. Тех самых надежд, которые мы сейчас хотим снова возбудить в людях.

«Приехав в Осло для присуждения Нобелевской премии мира за 1952 год, Альберт Швейцер призвал мир „отважиться взглянуть в лицо сложившемуся положению… Человек превратился в сверхчеловека… Но сверхчеловек, наделённый сверхчеловеческой силой, ещё не поднялся до уровня сверхчеловеческого разума. Чем больше растёт его мощь, тем беднее он становится… Наша совесть должна пробудиться от сознания того, что чем больше мы превращаемся в сверхлюдей, тем бесчеловечнее мы становимся“».

О чём здесь идёт речь?

О том, пишет Фромм, что целью жизни по новому мифу (который сейчас особенно активно насаждается у нас, но который становится всем мифом постмодерна или мифом отказа от этики модерна) «является счастье, то есть максимальное наслаждение, определяемое как удовлетворение любого желания или субъективной потребности личности» (Фромм называет это радикальным гедонизмом). И что «эгоизм, себялюбие и алчность — которые с необходимостью порождает данная система, чтобы нормально функционировать, — ведут к гармонии и миру».

Фромм недоумевает: до определённого времени, пишет он, когда внутри модерна возникла уже червоточина постмодерна, — это было абсолютным абсурдом. Он пишет: «Хорошо известно, что в истории человечества богатые следовали в своей жизни принципам радикального гедонизма.» (но редко — С.К.). «Обладатели неограниченных средств — аристократы Древнего Рима, крупных итальянских городов эпохи Возрождения и даже Англии и Франции XVIII и XIX веков пытались найти смысл жизни в безграничном наслаждении. Но хотя максимальное наслаждение в смысле радикального гедонизма и было целью жизни определённых групп людей в определённое время, оно никогда (слышите, никогда!) — за единственным до XVII века исключением — не выдвигалось в качестве теории благоденствия никем из великих Учителей жизни в Древнем Китае, в Индии, на Ближнем Востоке и в Европе».