Бонташ - Генрих Ланда

Также случайные теперь встречи с Милой – преимущественно по дороге в институт или в концертах. Уже пять лет мы говорим друг другу "вы", что многих смешит или удивляет, а мы решили возвести это в традицию. Теперь она почему-то не приходит смотреть телевизор, как бывало до каникул, с того времени, как я привёл её смотреть передачу прямо после катка. Телевизор тогда работал ещё плохо, я нервничал, а она, вместе с папой и мамой, выражала подозрительные восторги и ободряла меня всяческими иными высказываниями.

К Толе я не заходил. Это было излишне, так как при его липучести наши отношения и так поддерживались в достаточной степени его визитами – почти всегда курьёзно-делового характера и зачастую для меня беспокойными (например, сделать спешно какую-то фотографию, найти для него, где можно заказать репродукции, одолжить пачку прошлогодних "Крокодилов" и т. д.). Кроме того, для меня были досадны его причастность к отношениям с Аллой и то, что он эту причастность, не знаю, намеренно ли, но иногда давал почувствовать.

Шли дни, заполненные лекциями в институте и на курсах. Курсы увлекали всё больше. Но работать нужно было теперь много, и это-то никак не получалось.

Однажды в институте в перерыве меня вызвали из аудитории. В коридоре стояла Алла. Она спросила, могу ли я подождать её после третьей пары возле читальни. Я обещал.

Всё было, как тогда. Правда, теперь, когда мы вышли, было уже совсем темно, и Алла была в осеннем пальто, а я в чёрном плаще и с непокрытой головой. "Почему ты без шапки, закаляешься?" – "Нет, просто так…" Деревья в парке стояли уже совсем обнажённые, и клумбы вдоль шоссе были пусты. Могло казаться, что мы так возвращаемся вместе каждый день, но частые паузы были слишком напряжённы, и слишком быстро мы старались их прекратить. После Воздухофлотской Алла предложила перейти на бульвар. В прошлый раз на этом месте нас застал сильный дождь. Теперь дождя не было, но подсвеченные городскими огнями тучи висели низко. Наконец Алла, с большими перерывами, глядя прямо перед собой, начала говорить.

– Послушай, Миля, ты мне скажи… Я хотела ещё в прошлый раз спросить, но так и не спросила… В общем… Почему ты… переменил ко мне отношение?

Я ответил тоже не сразу.

– Видишь ли… Я это сделал сознательно, и потому, что наши отношения казались мне не такими, какими они должны быть.

– Но я просто ничего не могу понять… В чём дело? Ты за что-то обиделся? Ведь прошло четыре месяца с тех пор, как ты уехал, и…

– И даже ни разу не зашёл? Нет, я ни на что не обиделся, Я просто считаю, что не должен в чужих глазах ставить на тебя клеймо, так как для этого нет никаких оснований. Видишь ли, у нас всё получилось как-то странно и получило совсем не соответствующий действительности внешний облик. Я это заметил и понял давно и решил, что должен поступить именно так. Ведь помнишь, я сказал, что не буду тебе писать… Я не зашёл к тебе после лагерей, хотя знал, что ты в Киеве… Я надеялся, что за долгое лето всё притупится и забудется… И мне кажется, я мог бы сказать, что поступал именно так, как нужно. И если ты только можешь простить мне это…

Я говорил, а она больше молчала и упорно смотрела прямо перед собой, идя рядом и немного впереди. Она только сказала: "Мне всё-таки непонятно… Как это так получается – ведь, кажется, мы с тобой встречались…" Это слово больно резануло меня. Совершенно верно, мы, оказывается, "встречались", что является узаконенным и вполне естественным этапом в ходе устроения личной жизни подавляющего большинства экземпляров человеческого поголовья. События должны были разворачиваться гладко и по установленному образцу – и вдруг такие непонятные вещи! Ах, как был подл я, подсознательно понимавший это уже давно и принёсший в жертву собственным развлечениям чужой покой и свою совесть!

Мы шли по осеннему бульвару вдоль ограды Ботанического парка, и я всё ещё пытался что-то объяснять, подыскивая наиболее мягкие и уместные выражения. Алла не отвечала. И всё длиннее были томительные паузы. На углу Пироговской она прервала молчание. "Можешь идти домой, до свидания," – сказала она, почти не повернувшись. " – "Я провожу тебя до Владимирской." – "Зачем? не надо." Но я пошёл, и весь квартал сохранялось полное молчание, которым мы словно почили память нашей прошедшей весны. Замедляя шаг на углу, я сказал давно подготовленные слова: "Поверь, Алла, я всей душой хотел, чтобы это кончилось не так неприятно, но, как видно, ничего нельзя было поделать." Она медленно произнесла: "Да, как всё это странно и как… смешно! Но у меня всё-таки на этот счёт другое мнение…" – и не повернувшись, не прощаясь, пошла дальше по бульвару.

Я вскочил в проходящий почти пустой трамвай. Я стоял на площадке, ветер трепал волосы на непокрытой голове, шелестел полами моего холодного плаща, а я прислушивался к тому, как поверх грязного осадка в душе разливалось отвратительное чувство облегчения.

Пошли дожди, и я нарисовал в зоопарке осеннюю акварельку, единственную за этот год, которая была повешена дома на самом видном месте над телевизором.

Толя устроил ещё один музыкальный вечер в консерватории. Присутствовала обычная компания. Мила меня спросила: "Мне это кажется, или вы действительно холодно с Фимой?.." Я улыбнулся и ответил: "Вы это заметили? Надо будет быть потеплее."

Затем незаметно наступила зима и приблизилась последняя сессия в институте, а также и экзамены на курсах. Давно перестали приходить письма от летних друзей и знакомых. Правда, я знал ценность этих писем по прошлому опыту.

Во время зимних каникул пришлось делать проект по станкам, который затянули мы все. Совершенно неожиданно он оказался очень трудоёмким, перевалив через Новый год. Так что, по сути дела, никаких каникул не было, работать пришлось больше, чем в сессию. Единственным развлечением было новое пристрастие – стрельба (на квалификационных соревнованиях я выполнил норму третьего разряда). Из-за этого я почти каждый день ездил в институт – и вообще, старался ездить в институт под любым благовидным предлогом, стыдясь самому себе признаться, что истинной причиной этих зачастую мало чем оправдываемых поездок было желание увидеть ту тёмноглазую девушку, с которой я когда-то так неудачно беседовал в троллейбусе. Попрежнему меня всегда встречал её взгляд, какой-то такой глубокий, что в нём совсем можно было бы утонуть, если бы он не длился одно короткое мгновенье. И лишь один раз при встрече она не смотрела на меня – она внимательно смотрела на Аллу, мы вдвоём выходили из института в тот памятный вечер, когда пошёл дождь…

Ещё вскоре после приезда с юга, встретив её в институте, я понял, что всё остаётся по-прежнему – она проступает с лёгкостью наружу поверх всех преходящих впечатлений, как нарисованный на стене волшебный аист из китайской сказки… Но когда же мой аист оживёт? Однажды, опаздывая на занятия на курсах, я бежал вверх по лестнице, и встретив на площадке её, удивлённо поднял брови, словно имел право на такие эмоции по отношению к совершенно чужому человеку. Но через мгновение я был уже этажом выше.

Наилучшие решения всегда должны быть самыми простыми. Нужно подойти к Боре Сигалову и попросить познакомить нас. С Борей мы немножко раскланивались с тех пор, как я напомнил ему, что нас тоже когда-то знакомили, и назвал множество общих приятелей. Я остановил Сигалова в коридоре, отвёл к окну и изложил, улыбаясь, суть дела. Он, также улыбаясь, ответил, что не намерен этого делать. Тогда я спросил, не скажет ли он мне хотя бы имя, фамилию, факультет. Он сказал, что не скажет. Я извинился за беспокойство, и мы, попрежнему улыбаясь, расстались. Но теперь делом моего самолюбия было поставить этого типа на место. И через каких-нибудь пару недель мне случилось ехать с нею в институт одним троллейбусом. Когда я, войдя, увидел её, сидящую впереди, и осознал факт, что я обязан теперь использовать этот случай, ноги мои почему-то решительно отказались удерживать меня в вертикальном положении. Напрасно я стыдил себя и ободрял воспоминаниями о своём триумфальном пути по растоптанным девичьим сердцам – для установления душевного равновесия понадобилось всё расстояние от оперы до института. Но на аллее парка я, замедлив шаги, подождал, пока она поравняется со мной и спросил, занимается ли она тоже на курсах. Пока мы шли до того коридора, где нам нужно было разойтись, я успел извиниться за навязчивость и, чтобы оправдать себя, рассказал инцидент с Сигаловым. Никаких комментариев от неё я не услышал.

Ещё раз наши пути в институте совпали на расстоянии не более тридцати метров – от главной лестницы до библиотеки. На этом пути я узнал, что она занимается на инженерно-физическом факультете.

Потом раз, оглянувшись и увидя её, я немного подождал и спросил: "Вас Витой зовут, да?" Она улыбнулась и сказала: "Вам уже это известно!" Я улыбнулся тоже, так как мне к этому времени, благодаря редакционному удостоверению, были известны её имя, фамилия, курс, группа, домашний адрес, а также из других источников – адрес, домашний телефон и общая характеристика Бори Сигалова. На этот раз я советовал ей всё же учиться кататься на коньках, отбросив разочарование в своих возможностях, и предлагал свои услуги в качестве учителя, сказав, что мне остаётся быть в Киеве всего месяц, до начала преддипломной практики. Она сказала, что учиться кататься не хочет, и мы дружески распрощались.