Бонташ - Генрих Ланда

Мы возвращались катером из Хосты в Сочи. Она сидела, поджав ноги под широкую юбку, облокотившись локтями на спинку сиденья, которая являлась бортом катера, и смотрела на проходящую панораму города. Она взяла мою руку, лежавшую на борту, притянула к себе, прижалась к ней подбородком и шеей, обхватила своими руками. Мне не было видно её лица, только светлые пышные волосы.

Вечером мы пошли в кино. Ещё позже, когда мы сидели в парке, она меня спросила: "Какую это по счёту девушку ты обнимаешь за это лето?" – " За лето первую, а вообще в жизни вторую. Не похоже?" Она, как будто, поверила и, закинув голову и глядя мне в глаза, сказала: "Поцелуй меня." – "Не умею." И именно это потрясло её больше всего.

К этому вопросу возвратилась она на следующий день, когда мы сидели в безлюдной аллее сочинского дендрария, и когда солнце клонилось к закату. Она не верила в возможность отсутствия такой потребности при таких, казалось, искренних проявлениях нежности и ласки, и была удивлена больше, чем обижена. Потом она надулась и язвительно сказала: "Ну что ж, я понимаю, это мамины инструкции." – "Никакие не инструкции," – сказал я и поцеловал её в губы. Она посмотрела на меня какими-то другими глазами и затем потребовала: "Ещё раз." – "Нет, – сказал я, – нам пора идти." – "А вот и не пойду…" – Я осторожно подобрал платье у неё под коленями и, внезапно быстро подняв её на руки, понёс по аллее. Она с негодованием высвободилась, и мы поспешили на турбазу, чтобы не опоздать на ужин.

Следующий день был моим последним днём в Сочи. Вечером море было неспокойно. Мы с Инной спустились почти к самому берегу – выходить к морю после сумерек в принципе запрещалось. Море шумело и грохотало во мраке, и моё лицо было обращено к нему через плечо прижавшейся ко мне Инны. Она ревниво оттолкнула меня, сказав: "Пожалуйста, смотри на своё море!.." – и я поспешил загладить свою вину. Время бежало быстро и незаметно. "Смотри, Инна, трава совсем сухая, давай сядем здесь." – " Ты испачкаешь брюки." – "Чорт с ними, с брюками…"

Шумело море и мерцали звёзды, и над нами склонялись тёмные кусты, надо мною и девушкой с пушистыми волосами, которая была здесь, со мною и во власти моих рук.

И всё же она заявляет, что я, наверное, считаю её бог знает кем, что совершенно не соответствует действительности. Я уверяю её в обратном, не давая ей понять, насколько её позиция шатка. Из-за этой размолвки, уходя, мы идём рядом, насупившись. Что ж, это естественная реакция после такого вечера. Не произошло ничего и в то же время такое, что трудно правильно понять. Она говорит "иди сюда", и берёт меня под руку. Потом она заявляет, что ей самой тяжело, что раньше она думала, что всё это останется в памяти в виде лёгкой весёлой интермедии, теперь же – если теперь её спросят подруги, было ли у неё на юге увлечение, она только скажет: да, было, было очень короткое, но сильное увлечение – и больше не скажет ничего и никому. Мы прощаемся навсегда у её корпуса.

Но на следующее утро она приходит к автобусу, идущему в Красную Поляну. Она должна видеть меня ещё раз, чтобы убедиться, что я уезжаю, не унося обиды на неё. Она была возле меня до самого отхода автобуса. Я с трудом устраивался на рюкзаках в проходе между сиденьями, весь автобус уже смеялся моим шуткам, и в это время Инна незаметно ушла. Загудел сигнал, машина тронулась, раскачиваясь на камнях, выползла за ворота сочинской турбазы, где в камере хранения оставались все мои вещи, и понесла меня навстречу новым приключениям с одним лишь полотенцем, фотоаппаратом, чужой шляпой, подаренной бамбуковой палкой и надёжным запасом всесильных ассигнаций.

31 января, Москва.

Фактически сейчас уже не 31-е января, а 1 февраля, так как перевалило за час ночи. Я пришёл к себе только недавно с Центрального телеграфа и, пользуясь тем, что завтра воскресенье, что хозяйка дежурит и что по радио передают хороший скрипичный концерт, решил попробовать продолжить свою летопись, начав новое сказание – повесть о пятом курсе.

Я остановился на том времени, когда я выехал из Сочи в Красную Поляну. О, это было так давно, что трудно теперь восстановить минувшие события, так как это даже не события, а просто мелочи, из которых складываются будни.

После туристского похода и возвращения в Киев началась обычная учёба, с той лишь разницей, что это были последние десять недель, которые нам предстояло провести в стенах института. Читались какие-то пустые лекции, в которых по разным предметам говорилось одно и то же, и вдобавок то, что мы уже отчасти (и, по-моему, вполне достаточно) знали. Выполнялись какие-то фиктивные лабораторные работы, и из-под палки медлительно делались отчаянно затянутые проекты. Нависла атмосфера конца.

А помимо института жизнь состояла из встреч, как из пёстрых лоскутов.

Первая встреча в первый же день – с Фимкой, маленькой Геней и её подругой, выходящими из здания курсов. Пожав друг другу руки, мы с Фимкой поняли друг друга и наши будущие отношения.

Расписания седьмой и восьмой английских групп совпадали полностью. Так что я имел возможность видеться с Зоей каждый раз в коридоре нашего этажа. Она меня останавливала и держала до прихода преподавателей. Всё так же лукаво и испытующе смотрели в меня её глаза, всё так же разговорчива и беспорядочно-неожиданна в беседе была она. А я просто не мог не принимать пассивно этот тон, беспомощно теряя свои намерения придать значительность заранее обдуманным фразам, создать чем-нибудь, хотя бы паузами или мрачными недоговоренностями то напряжение, которое могло бы сдвинуть с непонятной и неустойчивой точки эти отношения, которые, как я предполагал раньше, никак не могли удержаться и теперь как ни в чём не бывало. Если же присутствовал Фимка, я немел и старался либо только раскланяться, либо уйти как можно скорее. Правда, через несколько дней расписание изменилось таким образом, что мы совсем перестали встречаться, и вопрос снялся с повестки дня сам собой. О визите к Фимке не могло быть и речи. Он тоже, конечно, не заявлялся. Самшитовый стетоскоп, привезенный из Сочи, долго стоял на пианино вместе с другими безделушками (папа по своей специальности использует стетоскопы другого типа), а затем проследовал на вечное жительство в нижний ящик шкафа.

…Аллу я встретил в коридоре института лишь на третий день, в сутолоке и спешке перерыва между парами. Замазать эти несколько торопливых минут помогли уже отпечатанные летние фотографии и гурьба из моей группы, подвалившая разглядывать их тоже. Между беглыми взглядами на фотографии, вырываемые у неё из рук более заинтересованными лицами, и невнимательным выслушиванием торопливых пояснений Алла испытующе и немного настороженно, с неуверенной улыбкой, смотрела на меня и спрашивала, когда я приехал и когда пошёл в институт. Этот вопрос, очевидно, занимал её больше фотографий, и она при помощи расчётов старалась выяснить, почему мы увиделись только сейчас.

Спеша со звонком к аудитории, я чувствовал серьёзную усталость после этих нескольких напряжённых минут.

Этот же тревожный взгляд упирался в меня поверх пустячных разговоров, которые мы вели в редкие минуты встреч между парами. Я всегда страшно торопился, и иногда приходилось ограничиться лишь приветливой улыбкой. Да и расписания как раз были составлены не в пользу наших частых встреч в институте. Темой же мимолётных бесед была преимущественно моя ужасная занятость – видите ли, курсы, музыка, проект… Один раз Алла отозвала меня в сторону от подруг и спросила, есть ли у меня в этот вечер курсы и когда кончаются лекции в институте. Курсов не было, не было и четвёртой пары. Она просила, в таком случае, подождать её в читальне после третьей пары. Я был на месте точно во время, но она уже ожидала меня, так как их отпустили с лекции после первого часа. Когда мы вышли из института, уже темнело; небо было в тучах, да и просто наступала осень, о чём свидетельствовали также пожелтевшие деревья в институтском парке.

Мы шли домой по Брест-Литовскому шоссе, шли рядом и говорили о проведенном лете, о театрах и ещё не помню о чём. Накрапывал слабый дождик, ставивший под угрозу её нарядный серый костюм, но Алла всё оттягивала подальше остановку, на которой предполагалось садиться в троллейбус, и говорила, что сейчас, наверное, дождь перестанет и что хорошо идти пешком. Однако дождь не переставал, а усиливался. После Воздухофлотской было уже не до прогулки. Мы перешли на аллею бульвара, я взял Аллу под руку, и мы поспешили к остановке. На этом участке самое большое расстояние между остановками, и дождь хлестал во-всю. Когда мы сели в троллейбус, я начал выжимать платком воду из волос, а Алла пыталась поднять со лба намокшие завитки, но дождь, как будто, не испортил нашего бодрого настроения. Я сошёл у оперы, а Алла поехала дальше…

Также случайные теперь встречи с Милой – преимущественно по дороге в институт или в концертах. Уже пять лет мы говорим друг другу "вы", что многих смешит или удивляет, а мы решили возвести это в традицию. Теперь она почему-то не приходит смотреть телевизор, как бывало до каникул, с того времени, как я привёл её смотреть передачу прямо после катка. Телевизор тогда работал ещё плохо, я нервничал, а она, вместе с папой и мамой, выражала подозрительные восторги и ободряла меня всяческими иными высказываниями.